расспросами о том, кто я такая. Чтобы отвязаться от нее, Вера сказала, что она в юности согрешила, и я ее незаконнорожденная дочь. А, а, потому так похожи — выдохнула Пятре. Вера попросила никому не рассказывать. Этого было достаточно, чтобы все узнали).
Что ж, это была неплохая легенда. Так я стала «кулацким отпрыском», и кое-кто снова смотрел на меня с подозрением.
Надо было возвращаться в Каунас. Председатель лично проверил все вещи — много ли у меня золота. Обидно было, когда отобрали подарки, которые подарила мне Вера. Отныне все стало «народным добром».
Взяла я с собой только томик Лермонтова и словарь иностранных слов. Советская власть не возражала. Эти две книги и поныне со мной, и напоминают о пережитом в юности.
Отступление четвертое
Я вернулась в Каунас, где после почти полугодовой разлуки встретилась с Витей. Встреча была радостная и одновременно печальная. Мы потеряли самое дорогое в жизни — своих родителей. Пришлось начинать жить с нуля, я бы даже сказала намного ниже нуля, ибо душа была неимоверно искалечена и в свои пятнадцать я ощущала себя глубокой старухой. Мне в течение года помогали материально спасительницы, пока их не репрессировало НКВД. Вите было семнадцать, и он пошел добровольцем в Красную армию.
При встрече, Витя вручил мне дневник, который с большим трудом нашел в руинах нашего дома. Перед отступлением фашисты сожгли все гетто и многие люди, которые надеялись спастись в «малинах», сгорели заживо.
Пришло время коротко рассказать о дневнике. Как я говорила выше, тетрадь досталась мне по несчастливой случайности. Друг брата Рудольфа, Цезарь Румшиский, увлекался авиамоделизмом. Эта тетрадь принадлежала ему. Но ввиду того, что их семья попала в лапы гестапо, откуда уже никто не возвращался, авиамоделизм, светлой памяти Цезику, уже не мог пригодиться. Я дала тетради вторую жизнь, превратив ее в свой дневник. Это была довольно толстая тетрадь в клетку, исписанная только на треть. Вот она лежит передо мной в большом белом конверте, который оберегает от влажности. Тетрадь очень старая ей исполнилось шестьдесят шесть лет. За эти годы оторвалась обложка, пожелтели страницы. Я очень берегу ее, ведь это единственная моя реликвия сохранившаяся с тех ужасных дней. Первые двадцать страниц посвящены моим стихам того периода. Стихи я писала по-литовски. Они, по-моему мнению, не достойны перевода. Но кто-то сделал подстрочный перевод на иврит и студенты разбирали эти стихи. Мне прислали одну из таких работ. Далее идут записи. Вначале я писала каждый день, но потом все реже и реже по мере накопления материала. Среди записей мелькают разбросанные рисуночки и четверостишия. Я рисовала анютины глазки, зеленые веточки. На одном рисунке изобразила Вечного Жида. Этот рисунок привлек внимание издателя на иврите и он использован для обложки. В последних страницах я писала какие и сколько продуктов получила в обмен на ту или иную вещь. Деньги не имели ценности. И мы меняли ту или иную вещь на продукты. Одна запись особенно привлекает внимание. Я зашла в лавочку, где мы до войны покупали продукты. Хозяин узнал меня. Взял рюкзак и наполнил его до верху ценными продуктами. Это подарок, — сказал он. Я была счастлива.
Вначале писала химическим карандашом. Эти записи очень хорошо сохранились. Черные и синие чернила тоже выдержали испытание временем. Зеленые чернила оказались менее устойчивыми и местами сильно поблекли. А сейчас я возвращаю вас к оригиналу.
Промчалось пять месяцев. Осеннее солнце опустилось на землю. Молоденькая весенняя жизнь угасла. Под ногами желтеющие листья. Картина изменилась. Погибли люди. От сожженного пламенем гетто остались жуткие следы. Ни одного дома там, где стояли наши дома только мрачные, серые трубы возвышаются над пепелищем, свидетельствуя, что это место — кладбище. Трубы устремились ввысь, будто моля у небес отмщения за причиненные злодеяния. Мы свободны. Уже пять месяцев как я скинула с рук оковы. Пришли освободители. Но, увы! Только горсточке евреев удалось спастись. Последние искры большого костра.
Моя жизнь повернулась опять в другую сторону. Сирота. Одна, как перст, в мире. Тяжелый жизненный путь. Родители вывезены летней золотой порой. Они погибли. О, бедные! Бедный мой папа, мамочка, не могли они убежать… Ой, только тяжкий вздох могу выжать из страдающей груди. Но мой милый Витукас, он жив. Ах, я еще не совсем одна, со мной друг моих горестей и радостей, мой милый братик. Очень рада, что ему удалось спастись.
И больше никого… Только два отпрыска из старого семейного древа. Грустно шуршит листвой дубняк, что растет рядом с нашим домом. Лишь несколько дубов осталось, и они грустят по вырубленным братьям. Я иду утешиться к ним — и нас только двое.
Но мое большое желание осуществилось. Вы слышите, дубы, я — ученица. Я опять села за старую гимназическую парту и пригоршнями черпаю знания. Счастлива ли я? Молча опускаю голову. Увы, я не чувствую себя счастливой. Перед глазами возникают видения, воспоминания счастливого прошлого. Почему я говорю — счастливое прошлое? Да, быть может, и счастливое, потому что, хотя руки и ноги были скованы, но сердце было свободно. Сейчас же сердце сковано. Я одна посреди дремучего леса, ищу путь к близкому, материнскому сердцу. Материально я существую, но морально? Ах, мораль. Я учусь, я живу, я жую траву горечи.
Дитя, чего тебе еще надо?
— Мамочку, — тихо шепчу в самом укромном уголке сердца.
Но что такое сама жизнь? Из темного угла комнаты выползает призрак. Такой молодой, такой красивый. Я смотрю на него, и замечаю, как постепенно лицо его меняется. Чем дольше смотрю, тем противнее становится его лицо, страшнее улыбка. Я отворачиваюсь. Такова и ты, жизнь. Я видела уже твое настоящее лицо.
Сегодня видела покойника. Красивый, цветущий человек, подкошенный смертью, лежал в гробу. Др. Стукас. Белые как снег руки покоились на его груди, а посиневшие губы улыбались. Он улыбался, но не жизни, он уже лицезрел смерть. А мне, казалось, что он жив. Вот улыбка на его лице расширяется, и мускулы лица приходят в движение. Галлюцинация! Он мертв. Как это может быть? Природа, объясни! Неужели человек бессилен против судьбы? Да. И перед лицом смерти также слаб и беспомощен человек. И зачем же тогда бороться, работать, страдать? Зачем радоваться или грустить? Ведь все равно завтра, вытянув ноги, будешь лежать в гробу. И ни одна слеза не проводит тебя в путь. Ни одна! Но к чему они — слезы? Разве легче смотреть на неописуемую скорбь матери у тела покойного сына? Неужели легче видеть муки матери, когда умирает ее кровное дитя? Нет, сто раз нет. Так не ищи ее, тебе ее не надо. Земля тебя, усталую приютит, небо прольет слезинку, и земной путь будет завершен. Зачем горевать, грустить, зачем любить иль ненавидеть? Не надо. Это только засохший цветник на лугу жизни. Но человече, ты же — человек!
Интересная жизнь. Вот уже две недели как я в гимназии, кажется, что пробьюсь в число первых учеников. Этот месяц внес кое-что новое в мой жизненный путь. Получила письмо от тети из Киева. Теперь я не чувствую себя такой одинокой, где-то вдали бьется родное сердце. Из нашего дома позавчера выехали солдаты. После продолжительных столкновений дом нахально занял Марконь-Маркович[61], подлец из подлецов. Пострадали кухонные окна, и опечатана мебель. Вера[62] проявила большую самоотверженность. Ах, бедная, как больно ее оскорбили. Золотой человек. Целый час я ругалась с Марковичем, но чья сила, того и правда. Я еще надеюсь на помощь Ластене[63]. Может, моя дорогая опекунша сможет чем-нибудь помочь. Она прилагает много усилий, и я надеюсь на успех. Как мне обидно, как я нервничаю, когда эти восемь Маркончиков ревут целый день. Попробуй заниматься. О, отец, ради этого ли ты
