голосами, на которых пела и говорила его родина, с пением цикад и кваканьем лягушек. Между нами лежит океан, думал Мендл. Надо плыть сначала на одном корабле, потом на другом, потом еще ехать двадцать дней и ночей. И тогда наконец он окажется дома, рядом с Менухимом.
Дети уговаривали его переехать в другой квартал. Но он боялся. Он не хотел искушать судьбу. Теперь, когда все пошло хорошо, важно было не накликать на себя гнев Господень. Разве ему когда-нибудь жилось лучше, чем сейчас? Зачем же переезжать? Какой в этом прок? Те несколько лет, что ему осталось прожить, он мог провести и в компании с насекомыми.
Он отвернулся от окна. Двойра спала. Прежде она спала здесь, в комнате, вместе с Мирьям. Но теперь Мирьям живет у брата. Или у Мака, потихоньку сказал сам себе Мендл. Двойра спала спокойно, с широкой улыбкой на расплывшемся лице. Что мне до нее? — подумал Мендл. Для чего мы живем вместе? Наша страсть прошла, наши дети выросли и обеспечены, зачем она мне? Чтобы есть то, что она приготовит! В книгах написано: нехорошо, когда человек один. Поэтому мы и живем вместе. Они уже так давно жили вместе, теперь остается только ждать, кто из них умрет первым. Может быть, я, подумал Мендл. Она здоровая да и забот почти никаких не имеет. Но все так же прячет деньги где-то под половицей. Не знает она, что это грех. Пусть себе прячет! Свеча в горлышке бутылки совсем догорела. Ночь прошла. Первые звуки утра раздаются задолго до того, как появляется солнце. Где-то со скрипом открываются двери, слышатся гулкие шаги на лестничной клетке, небо становится светло-серым, и от земли поднимается желтоватый туман: пыль и сера из канав. Двойра просыпается, кряхтит и говорит:
— Будет дождь! Из канавы вонь идет, закрой окна!
Так начинаются все летние дни. После обеда Мендл не может заснуть. Он выходит на площадку, где играют дети. Наслаждается пением изредка прилетающих дроздов, долго сидит на скамейке и чертит концом зонтика на песке странные линии. Струя воды, льющаяся из длинного резинового шланга на лужайку, веет в лицо Мендла Зингера прохладой, и он засыпает. Ему снятся театр, акробаты в золоте и пурпуре, Белый дом, президент Соединенных Штатов, миллиардер Вандербильт и Менухим.
Однажды днем приходит Мак. Он говорит (Мирьям сопровождает его и переводит сказанное), что в конце июля или в августе они собираются поехать в Россию и забрать Менухима.
Мендл догадывается, почему Мак хочет ехать в Россию. Наверное, он хочет жениться на Мирьям и готов для семьи Зингеров на все.
Когда я умру, думает Мендл, Мак женится на Мирьям. Они ждут моей смерти. Но мне не к спеху. Я дождусь Менухима.
Сейчас июнь, жаркий и особенно длинный месяц. Когда же наконец наступит июль?
В конце июля Мак заказывает себе билет на пароход. Пишется письмо семейству Биллес. Мендл заходит в лавку Сковроннеков и рассказывает друзьям, что его младший сын скоро тоже приедет в Америку.
В лавке Сковроннеков собралось больше людей, чем это бывает обычно в другие дни. У всех в руках газеты. В Европе, оказывается, началась война.
Теперь Мак не поедет в Россию. Менухим не приедет в Америку. Война началась.
Только вчера покинули заботы дом Мендла Зингера! Они ушли, и тут началась война.
Иона был на войне, а Менухим — в России.
Дважды в неделю по вечерам Сэм и Мирьям, Вега и Мак приходили навестить Мендла Зингера. Они старались скрыть от старика свою уверенность в том, что Иону, скорее всего, ожидает смерть и что жизнь Менухима в опасности. Они как будто верили, что в их силах перевести устремленный в Европу взгляд Мендла на свои успехи и свое счастье. Они словно бы пытались встать между Мендлом Зингером и войной. И пока он так думал и, казалось, слушал их речи и соглашался с их предположением, что Иона, скорее всего, сидит при какой-нибудь канцелярии, а Менухим, благодаря своей болезни, находится в полной безопасности в одном из госпиталей Петербурга, он представлял себе, как Иона падает с лошади и повисает на колючей проволоке, о которой так подробно писали военные корреспонденты. И он видел, как горит его дом в Цухнове, а Менухим лежит в углу и горит вместе с домом. Время от времени он решался вставить в разговор пару слов.
— Год назад, — говорил Мендл, — когда пришло письмо, нужно было мне самому поехать и забрать Менухима.
Они не знали, что на это ответить. Уже несколько раз Мендл произносил эти слова, и всякий раз после этого наступало молчание. Этими словами старик как будто задувал лампу, и в комнате становилось темно, и они уже не знали, куда им смотреть. Они замолкали надолго, потом вставали и уходили.
А Мендл Зингер запирал за ними дверь, отправлял Двойру спать, зажигал свечу и принимался петь псалмы. Он пел их в добрые минуты своей жизни и в недобрые дни. Он пел их, когда возносил благодарность небу и когда боялся его гнева. Его движения при этом всегда были одинаковы, и только по его голосу внимательный слушатель мог бы понять, исполнен ли праведник Мендл благодарности или охвачен страхом.
В эти ночи он сотрясался от страха, как трясется под ветром хрупкое деревце. Тревога звучала в его голосе, чужим голосом пел он свои псалмы. Но вот псалмы кончились. Он закрыл книгу, поднес ее к губам, поцеловал и погасил свечу. Но спокойствие не приходило к нему. Мало, говорил он себе, слишком мало сделал я. Часто его пугала мысль, что единственное его оружие — пение псалмов — бессильно против страшного урагана, в котором погибали Иона и Менухим. Пушки сильны, думал он, огонь свиреп, мои дети пропадут, и это моя вина, моя вина! А я тут пою псалмы. Это не поможет! Не поможет!
XII
Все люди, собиравшиеся в послеобеденное время у Сковроннеков, чтобы обсудить последние новости, готовы были спорить, что Америка останется нейтральной, но утверждавшие это проиграли. Стояла осень. В семь утра проснулся Мендл Зингер. В восемь он уже вышел на улицу. Снег пока еще был белым и пушистым, как у него дома, в Цухнове. Но только здесь он быстро таял. В Америке он лежал только ночью. Уже на заре под ногами торопливых мальчишек-газетчиков он превращался в месиво. Мендл Зингер подождал, пока не подбежал один из них. Он купил газету и снова вернулся в дом. Горела голубоватая керосиновая лампа. Она освещала утро, сумрачное, как ночь. Мендл Зингер развернул газету, пухлую, липкую и влажную, от нее пахло, как от его лампы. Сообщения с театра военных действий он перечитывал по два, три, четыре раза. Его особое внимание привлекло сообщение, что в плен было взято за одну операцию пятнадцать тысяч немцев и что русские вновь предприняли наступление в районе Буковины. Но одного этого ему было мало. Он снял очки, протер их, снова надел и прочитал военные сводки еще раз. Его глаза просеивали газетные строчки. Не появятся ли вдруг имена Сэм Зингер, Менухим, Иона?
— Что нового пишут в газетах? — спросила Двойра сегодня точно так же, как делала это каждое утро.
— Ничего нового! — ответил Мендл. — Русские побеждают, немцев снова взяли в плен.
Они замолчали. На спиртовке кипел чайник. Он пел почти так же, как самовар у них на родине.
Только чай имел совсем другой вкус, он был затхлым, этот американский чай в пакетиках из папиросной бумаги.
— Даже чаю здесь как следует не попьешь! — сказал Мендл и сам удивился, что говорит о таких мелочах. Может быть, он хотел сказать что-то другое? В мире было так много важных вещей, а он, Мендл, жаловался на чай. Русские побеждали, немцы попадали в плен, и только о Сэме ничего не было слышно, и о Менухиме тоже.
Уже две недели прошло, как Мендл написал письмо. Из Красного Креста сообщили, что Иона пропал без вести. Он, наверное, погиб, думала про себя Двойра. Мендл тоже так думал. Но вслух они долго спорили о том, что значат слова «пропал без вести», и как будто это совершенно исключало возможность смерти, всякий раз сходились на том, что «пропал без вести» означает взят в плен, или дезертировал, или лежит раненый в плену.
Непонятно только, почему так долго нет писем от Сэма? Наверное, он где-нибудь в далеком походе или находится на каком-нибудь «переформировании», слово, смысл и значение которого долго и подробно
