Петр отшатнулся. Гугу вскочил, молча оскалился на Олега. Тог опустил топор.
— А эту скотину мы как?нибудь из ружья пристрелим! — крикнул он вслед удалявшемуся Петру. Тот ковылял торопливо прочь от разъяренного мужика. Уже за железнодорожными путями, выбравшись на дорогу на той стороне поселка, он оглянулся и плюнул в сердцах.
— Ну публика! И что я такого сказал? «Сексот»! Выдумал тоже. Никогда сексотом не был… А тебя, Гугу, скотиной обозвал, — обратился он к Гугу, тершемуся об ногу. — Ты вон шастаешь по ночи на территории склада, лаешь на воришек — они тебе припомнят! Говорю тебе — не шастай, не тронь их. Могут и в самом деле пристрелить. Когда люди проторили дорожку к дармовому добру, то не суйся поперек. На злобу смертельную напорешься. Я это уже понял. А вы, похоже, нет. Они распоясались и уже никого не боятся. Даже ученому человеку дерзят. Слышал вчера на лекции?.. Ты думаешь, они спорили по делу? Как бы не так! Просто он намекнул — только намекнул! — что жить надо по совести. А они уже и окрысились. Видел, как один за дверь вывалился, потом другой? Не согласные! Почуяли угрозишку шкурным своим интересам. Во как! А ты говоришь! Вот и он — Олег — тоже. С ними. И сначала спокойно с нами разговаривал, а потом вспомнил и завелся. Вспомнил, наверно, что ты его ночью облаял. Мешал тащить. Мафия! Да и Ваську своего не стегал он ремешком. Брешет! Лапшу на уши вешает. Небось как раз, наоборот, научал еще пакостить. На кране они тогда возились для отвода глаз. Я теперь припоминаю, чья это была узкоголовая фигура на машине, когда меня грузин пихнул и мандарины всучил. Олег1 там был!.. И заметь себе, Гугу, как он угрожает — не «я пристрелю», а «мы пристрелим». Значит, он не один, значит, их много. И с ними действительно шугки плохи. Вот так и живем: только я направился, чтоб сделать доброе для государства дело, и тут мне по носу. Товарищ ученый — он что, поговорит, поговорит нам про честь и совесть, сядет и уедет к себе в город, в институт, а нам с тобой жить среди этой публики. Улавливаешь мысль? То?то!..
Лялька, как всегда, встретила его у калитки, взяла за руку и повела в дом.
— Ты меня хорошо встречаешь, — ласково потрепал ее по головке Петр. — Любишь?
— Ага. И мама говорит, чтоб ты не чувствовал, себя чужим у нас.
— Вот как? — удивился Петр. Не знал он, что девочка получает от матери такой «инструктаж». И еще раз приятно подивился чуткости и внимательности Гули. — Хорошая у нас мама…
На кухне, как всегда, было прибрано, на плитке стоял поспевший чайник, а заварной укутан в полотенце. Гуля уже привыкла к тому, что Петр после ночного дежурства любит попить крепкого чаю перед тем как давить «отсыпного». Привыкла к этому и Лялька. Она разделяла с ним эту утреннюю трапезу. Он неторопливо усаживался за стол, пристраивая протезную ногу, Лялька тем временем разливала по чашкам заваренный чай…
— Ты, случаем, не видела моего Андрейку? — сказал он, устроив под столом свою протезную ногу.
— Видела. В очереди за молоком. Я его впереди себя пропустила…
— Да? Молодец! — у Петра сразу отлегло на душе — значит, жив, здоров. Хоть бы скорей летние каникулы кончались, да он в свой техникум, в Апшеронск уехал. Не шастал бы тут по горам за этими злополучными патронами да снарядами…
Напившись чаю, он проверил уроки по требованию Ляльки. (Она требовала, чтоб он проверял у нее уроки) и пошел в спальню. Разделся, отстегнул протезную ногу, лег и вытянулся сладко. Хорошо дежурство прошло! Мальчишки не лазали по кранам, на разделке трудились всю смену, даже не приходили «Анапу» «давить». Кажется, ночные «потребители» не приезжали. Гуля порадовала визитом. Вот Олег1 только испортил настроение. И что?то там буровил про Гульяну. Какой?то армянин одаривает ее деньгами и подарками.
Он уже засыпал, когда вспомнил об этом грязном намеке Олега Горлова. И сон отлетел. И как он ни «уминал» себя, как ни «утрамбовывал» — сон не шел. Что за черт?! Он резко откинулся с бока на спину. Полежал на спине, рассеянно глядя на люстру под потолком, прислушиваясь к тревоге в сердце, к какому?то неясному процессу в душе. «Ты что, поверил в эту гадость?» — «Нет», — отвечал ему некто внутри. «Так чего вскинулся, не спишь?» — «Не знаю, что сказать». — «Ну тогда и не высовывайся…»
Петр повернулся на бок и постарался отбросить неприятные мысли. Он их отбрасывал, а они мягко так, крадучись, снова вползали в душу. И снова его бросало с бока на бок. Петр не выдержал, поднялся. Сел в постели. «Так!» — сказал себе жестко. Встал, пристегнул протезную ногу, оделся и вышел во двор на крыльцо.
В глаза ему бросилось яркое солнце. Петр сел на ступеньку, понежился на солнышке, потом, нудясь, походил по двору, по огороду, между грядок, повырывал кое — где пошедшие в рост будяки, живучий спорыш. За скрипом протеза не сразу расслышал стук калитки. Увидел, когда Андрей уже вошел во двор. Вот и ладненько! — подумал радостно и направился сыну навстречу. Приобнял, повел в дом. Посидели на кухне, попили чаю с айвовым вареньем, поговорили о том, о сем. И только после этого Петр признался:
— Ты знаешь, вчера идем с товарищем ученым, который из Краснодара, по территории склада, слышу, бабахнуло в горах. Я сразу о тебе подумал. Не случилось ли чего?
— Да ну — у! — усмехнулся Андрей. — Мы же не дурные. Мы знаем, как обращаться. Ты что забыл, что меня минеры — взрывники с собой даже берут…
— Не забыл. Но мало ли что! Прошу тебя — поосторожней. У меня уже сердце изболелось… — Петр погладил рукой левую часть груди. — Чует мое сердце… — он говорил еще что?то, глядя в юное, бесстрастное лицо сына и почему?то понимая, что его эти уговоры напрасны, что сын в душе посмеивается над ним, над его страхами. — Вы же любимые мои сыны. Если с вами что случится, я не переживу…
Андрей ядовито хмыкнул. И хотя ничего не сказал, но ясно было, что кроется за его ухмылкой. Мол, если ты так печешься о нас, почему ушел от нас? Петр виновато утнулся. Андрею, видно, жаль стало этого большого, седого, как лунь, человека, который ему отец, но который почему?то живет не с ними, а здесь, в чужом доме.
— Ничего со мной не случится, папа. Не бойся, — он встал из?за стола. — Ты меня за этим и звал?
— За этим. И еще соскучился. Ты что?то в эти каникулы редко заходишь. Заходи чаще.
— Хорошо.
— Как там мать?
— А все так же! Из Туапсе почти не вылазит. Алешку жаль.
— Зову к себе — не идет. Дуется.
— Ну так ясное дело! Он мать жалеет. Плачет, когда она пьяная.
— Ты бы поговорил с ним.
— Бесполезно. Пусть подрастет.
— Ты думаешь, когда подрастет, поймет?
— Поймет.
— А ты понимаешь?
— Понимаю. Тебе тяжело было с мамой…
— Спасибо.
— Не за что. Я пошел?
— Ага.
Петр оглянулся через плечо, успел увидеть старые кроссовки на сыне да потертые снизу халоши джинсовых брюк. Вот и все.
Петр чувствовал в душе нарастающее глухое раздражение. От чего — и сам не мог взять в толк. Ныло под сердцем, наматывался клубок каких?то неуловимых неприятных мыслей и чувств. Потом он заметил, что страшится прихода Гульяны с работы. Что?то в нем изменилось по отношению к ней. Неужели отравленное слово Олега проросло в душе? Вот уж не знал он, что такой мнительный. Чтоб отвлечься от дурных мыслей, он принялся «вязать» оконную раму для сауны. Увлекся, не заметил, как пролетело время и Гульяна пришла с работы. И не пошла в дом сразу, как обычно, а к нему подошла, игриво прижалась этак бочком.
— Ты чего хмурый?
— Заметно?
— Да.
