верьте, потому что это ещё не всё.
Вознесение живой Ангелины с земли на небо — самая невнятная и запутанная часть нашей истории. Всяк по-своему толкует как само намеренье Господа приблизить к себе не токмо бессмертную душу, но и бренное тело Ангелины Ковальской, так и причины отказа от первоначальных Божественных планов.
И хотелось бы отмахнуться от этой мистической чепухи, от страстных, полушёпотом, уверений, что де вознеслась, что, мол, Ангел Господень, а то и Сам Христос наш Спаситель на руки её из коляски взял и над грешной землёй вознёс — над прудом с кувшинками, над часовенкой, — а когда душа её отлетела, опустил бережно и растаял, как не был…
Но как ни разноречивы, как ни путаны эти рассказы, а всё же и в них всплывают одни и те же детали. Например, имена свидетелей вознеснния.
В любом варианте легенды ими оказываются Демьян и Нестер Буйновичи (иногда — Демид и Нестер), сыновья-погодки вдовой приютской прачки, бывшие тогда ещё отроками. Часто упоминается и некий молодой человек с плоским деревянным ящиком на ножках (мольбертом, судя по описанию) — отроки де видели его мельком, когда в страхе бежали прочь от пруда, а в лицо не запомнили.
Братья Буйновичи впоследствии сложили головы на Гражданской. Старшего (который не то Демид, не то Демьян) зарубили петлюровцы где-то под Житомиром, а младшего, Нестера, судьба забросила аж на Перекоп — и тоже не вернула. Кто был тот молодой человек с мольбертом, и был ли он, и если был, то видел ли то, что якобы видели братья — обо всём этом остаётся гадать, но, как ни заманчивы были бы эти догадки, мы ими заниматься не станем.
Не стоит, пожалуй, излагать и свидетельства отроков — опять же в силу разноречивости многочисленных версий, каждая из которых по-своему убедительна и по-своему невероятна. Но детали, детали! Упрямо повторяемые, переходящие из версии в версию, причудливо трактуемые — одни и те же детали…
Бешеный бег инвалидной коляски Ангелины — вниз по косогору, по кочкам, через кусты, сквозь заросли полыни — от белокаменной часовенки на высоком взгорке и до заросшего осокой и жёлтыми кувшинками пруда. Вот деталь, вокруг которой — трактовки и домыслы.
Находилась ли Ангелина в этой скачущей по косогору коляске и была с силой выброшена из неё возле самой воды? Но ведь ни царапинки на счастливом лице мёртвой Ангелины. Бежала ли она рядом с коляской, а потом продолжала бежать по воде, аки посуху, смеясь и простирая руки навстречу Господу? Это с парализованными-то ногами, семь или восемь лет до того совершенно беспомощная… А, может, и правда: осенив себя крестным знамением, вознеслась на руках у Ангела Господня от самой часовенки, а коляску, как не нужную боле обузу, столкнула вниз?
Бред. Всё — бред, легенды, вымысел безграмотных богомолок!
Но коляска — перевёрнутая, разбитая, с погнутыми и порванными спицами — валялась внизу, под косогором, у самой воды. Это — непременная деталь многочисленных версий.
Но мёртвую Ангелину нашли на противоположном, низком берегу пруда, в десяти-пятнадцати саженях от воды. Это — тоже деталь, и столь же непременная.
И белое праздничное платье на Ангелине было сухим, и желтеющая ломкая осока между ней и прудом была не примята, и ни царапинки не было на её прекрасном лице. И ни синячка, ни ссадинки на нежных руках — ни на левой, прижатой к сердцу, ни на правой, сжимающей ладанку, которую при жизни она всегда носила на груди, рядом с простым медным крестиком, и ни разу не снимала. А ноги её были неловко подвернуты — если бы здоровый человек так неловко подвернул ноги, ему было бы очень больно, не смог бы он светло и радостно улыбаться перед смертью.
Но у Ангелины Ковальской, «женщины-птицы», ноги уже давно не чувствовали боли — после того рокового падения из-под купола цирка, что случилось за семь или восемь лет до её загадочной смерти. Впрочем, об этом — о падении из-под купола — ни одна из версий не упоминает. Витебские богомолки о прошлом Ангелины не говорят. Может — не знают, может замалчивают.
А вот ладанку вспоминают обязательно. Ладанка де самая обычная, а в ладанке… Камешек — не камешек, щепка — не щепка. С одной стороны жёлтенькое, с другой — беленькое. И пахнет. Радостно так пахнет, щемяще… Отец настоятель, человек многознающий, признал в той щепке апельсиновую корочку — кожуру, значит, с райского яблочка, — высохшую, окаменевшую. Чем была ей дорога эта корочка? Почто хранила? Опять же — версии: от райских садов, якобы доступных Блаженной Ангелине ещё при жизни, и до званого обеда у митрополита… Бог с ними, с версиями. Ничего-то они нам не подскажут, только запутают окончательно.
Итак, о смерти Ангелины Ковальской почти ничего не известно. О жизни и того менее. Но где же искать разгадку загадочной смерти, если не в жизни? Так хватит стоять у беспамятного камня, даже скорбной даты не сохранившего!
Вперед — по следам живых.
Альбом с фотографиями баба Моня хранила на верхней полке старого, изъеденного древесным жучком шкафа, который назывался «гардероп» и лазить в который Люсе было категорически запрещено. Потому что однажды она полезла. И нечаянно уронила плоскую деревянную шкатулку. На дне шкатулки лежало прямоугольное стекло с картинкой, которое только немножко разбилось, и сухая апельсиновая корочка, а больше в ней ничего не было. Корочка пахла, как Новый Год, но едва заметно, и, если её несколько раз лизнуть, была горькой.
Шкатулку Люся закрыла и поставила обратно на полку, а корочку решила положить потом. Лучше бы она её сразу положила, тогда баба Моня ничего бы и не заметила. А так заметила, молча забрала у Люси корочку и достала шкатулку. И очень расстроилась, увидев, что стекло с картинкой немножко разбито.
Ругать внучку баба Моня не стала, только строго-настрого запретила ей лазить в «гардероп»; а стекло (Люся потом узнала, что оно называется «фотопластинка») отнесла на следующий день фотографу дяде Косте. Когда-то бабушка работала с ним в одной фотографии, пока не ушла на пенсию, а потом дядя Костя по старой дружбе бесплатно фотографировал Люсю, когда мама привозила её на лето в Старобельск.
Через несколько дней дядя Костя принёс две новые карточки. Одну баба Моня поместила в альбом, туда, где были самые старые снимки, а вторую послала папе в Северодонецк. Фотопластинку дядя Костя тоже принёс и сказал, что зря баба Моня ждала, пока она разобьётся, надо было давно эту фотографию напечатать и отдать в музей, потому что это исторический документ, а теперь её никакая ретушь не вытянет. Баба Моня нахмурилась и стала выговаривать дяде Косте, что он ещё молодой и жизни не знает, что всего десять лет назад этот снимок не то что в музей, а вообще никому нельзя было показывать. Тогда дядя Костя засмеялся и сказал, что за десять лет многое изменилось и то ли ещё будет. Вот именно, ответила баба Моня, ещё неизвестно, что будет и как оно обернётся, бумаги-то Петенька ещё в прошлом году в Москву отослал, а ответа до сих пор нет…
Петенькой баба Моня называла Люсиного папу, Петра Никитича Ковальского, а про бумаги Люся подробно узнала только через несколько лет, когда её приняли в пионеры. Ответ из Москвы (который, оказывается, пришёл довольно быстро — всего через тринадцать месяцев, — но баба Моня его так и не дождалась) был очень короткий — меньше, чем в полстранички. В нём говорилось, что папин отец, Никита Лукич Бессонов, арестованный по обвинению в диверсионно-террористической деятельности и умерший в заключении, после вторичного рассмотрения его дела в мае 1964 года полностью оправдан, а дело прекращено производством за отсутствием события преступления. Значит, когда Люся нечаянно разбила старую фотопластинку, её дедушка, Никита-Бес, уже не был преступником, и зря баба Моня так волновалась и ругала дядю Костю-фотографа… Папа показал Люсе не только ответ из Москвы, но и единственную сохранившуюся фотографию дедушки — ту самую, сделанную с разбитой пластинки. Он не знал, что это Люся разбила её, и очень жалел, что фотографию нельзя увеличить: две прямые чёрные трещины были слишком заметны на снимке и всё портили.
Люся догадывалась, почему папе хочется увеличить эту фотографию: дедушка был здесь очень похож на него, но гораздо моложе и мужественней. Баба Моня говорила, что Никита-Бес был знатный рубака и просто удивительно, как деникинцы смогли взять его в плен. Нипочем бы они его не взяли, если
