был не мужчиной, а юношей, как до смерти.
— Дон?
— Я давно выгляжу не так, — сказал с озорной улыбкой. — Если не готова увидеть меня настоящего, верни прежний образ. Я могу сделать это сам, но он будет не таким четким.
Вилла зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела повзрослевшего Дона, только улыбка осталась мальчишеской.
— Трусиха, — пожурил ласково. — Хочешь что-то спросить?
Она кивнула, и тут же покачала головой. Снова кивнула в растерянности, послушно позволила снять себя с подоконника, уткнулась в плечо.
Дон обнял ее, и Вилла вдруг отчетливо поняла: дыхания нет, он не дышит, и руки у него холодные. Она всхлипнула и разрыдалась, как маленькая девочка, и как в детстве загадала, чтобы Дон был с ней. Любой. Настоящий.
— Я не могу тебя отпустить, — сказал Дон голосом, полным грусти.
— Я не хочу никуда уходить, — сказала Вилла, и поняла, что действительно не хочет, и даже не представляла, куда бы это она собиралась? Ее дом здесь, рядом с Доном. Смутные образы вертелись в голове, но чем дольше она была в объятиях Дона, тем призрачней они становились. Среди прочих крутилось лицо какого-то незнакомца с рогами, но она не знала его имени.
Или знала?
— Я — твое настоящее.
— Конечно, — согласилась, не раздумывая, и выбросила из головы чужие образы.
Глава № 8
На беду овощей, Чуп заперся в кладовой. Домовитый зверек, добрый, ласковый, но поразительно ворчливый. Даже когда молчит — хмурится и смотрит исподлобья, подначивая: спроси, поинтересуйся, мол, что беспокоит, и если поведешься, привет, головомойка, причем по поводу и без.
Вилла, к примеру, по наивности уже прослушала жалобы чувствительного к аллергии существа, которому невмоготу дурно становится, если пыль лишают насиженного места. Он не привык к переменам, он — консерватор, если угодно! А если и это не убеждает, то вот, вот прям сейчас случится с ним обморок. Он уже чувствует легкое недомогание, и оно становится все тяжелее и тяжелее…
Чих!
И в сырости бактерии размножаются, и наседают на его чувствительность, и влажная уборка — пытка, от которой у него подкашиваются ноги и он пушистым, измученным тельцем развалится на пороге, но в свою комнату не пустит!
И кухню на растерзание не отдаст, пока жив. Пока — здесь слово ключевое, потому что от чиханий голова разболелась и, кажется, настигла депрессия, а клиник в городе нет, и аптек нет. Что спасет? Да уже ничего, поздно спохватилась, вот только погладить может его на прощанье. Пусть это будет последнее, что он запомнит перед тем, как окунется в царство теней.
Эх, а он бы мог пригодиться, он бы мог такое блюдо из картошечки для нее приготовить — пальчики оближешь, и даже о салфетках не вспомнишь, не до манер. Но теперь уж голод стучит к ним в двери, потому что он видит, видит, что за ним кто-то пришел…
— Что с ним?
Чуп приоткрыл один глаз, присмотрелся к вошедшему и закрыл глаз, пока никто не заметил, что ему полегчало.
— Расстроился, когда я начала уборку в доме, — пояснила Вилла, поглаживая зверька по пушистой щеке. Дыхание его выровнялось — может, так вошел в роль, что уснул?
— Понятно. Брось его, я хочу показать тебе город.
— Бросить?
А если ему, действительно, плохо? Если не роль — усомнилась вдруг; и зверек жалобно застонал, подтверждая предположения.
— Именно, — Дон помог Вилле подняться, и пушистик сразу тревожно заворочался у порога. — Собираешься встать? Нет? Возможно, ты не такой изнеженный, как я думал, и если забрать с твоей кровати один из матрацев…
— Черта с два! — подскочил Чуп и скрестил на груди лапки. — И ни одной подушки не отдам! Вы — два сапога пара, оба бесчувственные, жестокие и…
— Пожарь картошку, пока мы вернемся.
— Я тебе кто?! — насупился Чуп, надвигаясь на Дона, опасно поблескивая глазами. — Я тебе домохозяйка?! Забыл, с кем говоришь?! Да если я обернусь настоящей сутью…
— А если я обернусь настоящей сутью? — обманчиво мягко спросил Дон, и запал зверька стих. — Мы вернемся примерно через час.
Дон взял Виллу за руку, заглянул обеспокоено в глаза.
— Скучала? — поправил выбившуюся из хвоста прядь. — Прости, что меня так долго не было, я давно обещал прогулку по городу, но дела отвлекли.
— Не понимаю…
— Что именно?
— Когда ты знакомил меня с демонами, сказал, что делаешь это, чтобы ничего в городе мне не угрожало. Но что может мне угрожать, если без тебя я не могу выйти из дома?
— Ты расстроена, я знаю, Чупарислиодиусса невозможно вынести дольше одного дня, а я оставил тебя на неделю, но я искуплю вину. Вот увидишь, тебе понравится прогулка, никто не знает этот город лучше, чем я.
Вилла не могла объяснить почему, но ей так и хотелось сказать, что есть некто, кто знает Город Забытых Желаний не хуже, вот только… она не могла вспомнить, кто.
— Чуп здесь ни при чем. Я хочу свободно передвигаться по городу, я задыхаюсь, когда меня ограничивают.
— Я разрешаю сделать уборку во всех комнатах, если это тебя отвлечет, но в город ты без меня не выйдешь, это опасно.
— Почему?
— Потому что в нем нет такой сущности, которая бы не мечтала тобой поужинать.
И хотя Вилла знала, что не стоит задавать глупых вопросов, не удержалась:
— И ты?
Дон посмотрел в глаза, прищурился, и ответил с придыханием:
— Я съедаю тебя на завтрак, обед и ужин, Вилла. И разве не видишь сейчас, как я изголодался?
На всякий случай Вилла осмотрела себя: все пальцы на месте, руки, ноги — в комплекте. Это было интимное признание?
— Ты нагрубил Чупу, — она высвободилась из объятий Дона.
— И что?
— Перед тем как мы уйдем, я его утешу. — Дон нахмурился, и она придумала объяснение проще: — Не хочу, чтобы он пересолил слезами картошку.
Вилла постучала в дверь кладовой.
— Занято, — буркнул зверек.
Еще раз постучала.
— Займите очередь!
Еще раз.
— Мне нужно посидеть и подумать, как жить дальше, — распахивая дверь, пожаловался зверек, и отвел глаза, переполненные грустью.
— Подумаем вместе? — Вилла присела на корточки.
— Вместе? — зверек развернулся. — А как же прогулка?
