— Вернешься, — прошипел угрожающе и обнял, чтобы телепортировать.
— Подожди! — она выкрутилась ужом. — Я не уйду, не увидев Дона!
Похоже, за эмоциями девушка не понимает очевидного, ну, так он ей подскажет.
— Сомнительно, что он не хочет тебя видеть.
Не веря, покачала головой, взгляд серых глаз наградил упреком. Вот так всегда, врешь — лелеют и холят, начнешь говорить правду — как минимум мысленно, посылают к черту. Адэр притворно-тяжко вздохнул и разжевал суть, как маленькому ребенку:
— Я думаю, он знает о ноже.
Вилла закрыла глаза, словно это простое действо могло спрятать правду. Если Дон знает, она… Он знает и поверил?! Это в ее интересах, чтобы знал, а больше — чтобы поверил, но сама она не верила, что Дон мог подумать, будто она действительно по своей воле решила его убить. Путано мысли старались дать объяснение, крутились, вертелись, но в логическую цепочку не складывались. Неужели Дон посчитал, что она хочет избавиться от него из-за жемчужины?! Но невероятней, что побоялся с ней встретиться, выяснить сам.
— Нет…- прошептала чуть слышно, нет, это не похоже на Дона. Он не станет избегать ее только потому, что знает, зачем пришла. Молчание Адэра действовало на нервы, хотелось толкнуть его, вырвать хвост или медленно срезать с него по кусочку, смеясь и глядя в затуманенные болью глаза.
Встряхнула с себя наваждение, и потоки силы недовольно поджали губы, потрескавшиеся от ожидания крови. Они хотели веселья, драки, зрелищ, они устали казаться пушистиками, они устали сидеть в клетке из клеточек ее тела. Они, как в первый день своего появления, казались чужеродными, пугающе незнакомыми и только притворяющимися покорными. Потянулась к ним мысленно, но они увильнули.
Научится, убедила себя, несмотря на сильное беспокойство, управлять ими. Потоки язвительно хохотнули, и память подыграла им, в эту минуту подбросив кадр, когда Дон сказал, что не ясновидящий, будущего не видит, но если это уже произошло в городе…
Почему если один за всех, то обязательно против нее?
Адэр прав: Дон знает, что она в городе, и знает, что у нее нож. Но догадывается или нет для чего?
— Ты хочешь убить меня.
Вилла дернулась в руках черта, но, вспомнив, как важно не выдать настоящих эмоций, приникла обратно. Рука Адэра крепко, насколько позволяли крылья, прижала ее к себе. Проверив разрушенный блок — заперто, глухо, как в шахте лифта, Вилла позволила себе насладиться любимым. Высокий, красивый, с дразнящими тремя веснушками на носу, легкой небритостью, которая после поцелуев жгла щеки. Он был без иллюзии, но она отбросила внушаемый им образ, вычеркнув из памяти лысый череп с кусками свисающей обугленной плоти, иссохшие конечности и трепыхающуюся начинку в худощавом разлагающемся теле. Он так навязчиво хотел заставить ее увидеть себя своими глазами. Мол, вот он я, такой, смотри! Вот он я, настоящий!
Нет, Дон, настоящий ты мой, и такой, каким я тебя вижу.
Она хотела его обнять, прижаться к нему, и пусть устрашает новыми образами и иллюзиями. А она скинет их все, и снова увидит суть. Потом, потом, когда у них все получится, в распоряжении будет почти вечность…
Он практически бессмертен, а ей крылья продлят годы, чтобы могли насладиться ощущением двоих и единого целого в огромном, пустом городе. В целом мире. Но сейчас он не должен знать о ее настоящих чувствах — пусть лучше верит, что пришла отплатить за свадьбу, что состоялась без ее ведома, за брачную ночь, которой не было, за ее безуспешные поиски первого любовника…
Понимает ли Дон, что если бы был рядом, пусть даже таким как сейчас, она никогда не отправилась на поиски черта? И никогда не изведала чужих поцелуев? И никогда не позволила другому к себе прикоснуться?
Еще есть возможность все поправить. Она постарается, скроет эмоции, притворится бездушной. Для него. Чтобы сделать свободным. Для себя. Чтобы любить не только платонически, а всеми возможными способами. Для них. Чтобы не гнать друг друга, оберегая. Она не могла подойти, объяснить, почему сделает то, что сделает, не могла попросить потерпеть чуть-чуть и вогнать нож в сердце, будто шприц в вену. Только если Дон поверит, что никто для нее, только если ему больше незачем будет цепляться за существование, только если она предаст его, не понарошку, а по-настоящему…
Ее крылья, расправившись, обняли сзади черта, еще ближе прижав их тела друг к другу, и рука черта с готовностью обхватила ее талию. Дон со снисходительной улыбкой наблюдал за их телосплетением.
— Мне кажется, — выставила запястье, и черная жемчужина отразилась в сверкнувших глазах Дона, — я имею на это право.
— По закону империи ты можешь делать со мной, что хочешь, и ты выбрала мою смерть?
Улыбка Дона стала шире. Не верит! Не хочет верить! А она больше не может смотреть на него и удерживать пальцы от прикосновений, и черт, словно почувствовав, сжал руку сильнее. Вот разница между любовью и желанием. Любовь способна на жертвенность, она для двоих, на двоих, а желание эгоистично.
— Я никогда не хотела замуж.
Голос прозвучал натянуто, сам себе противореча, и Вилла думала, что Дон рассмеется, или скажет, пожав плечами: «А ты и не замужем больше», но он молча сверлил ее насмешливым взглядом.
— Прости. — Желто-коричневые глаза отражали довольство, а не раскаяние.
— «Прости» мало.
— Мало? — Придал лицу серьезное выражение, хотя смотреть на попытки Виллы уверить его во внезапно проснувшейся ненависти без смеха, не удавалось. Ложь пульсировала так явно, что только человек не ощутил бы ее. Да, знал, что Вилла в городе — с первой секунды, как стопы ее прикоснулись к небу. Почувствовал еще до того, как явились доносчики. Ждал. И хотел видеть. И бредил ею.
А нож…
Ритуальный нож узнал сразу.
Ведьма, склонившаяся над ним, ее шепот, перерастающий в громкое гудение айпи, его крик после удара. Не слишком приятные воспоминания, но если бы не ритуал и не все, что за этим последовало, ему пришлось ждать новой жизни, нового воплощения, чтобы увидеть Виллу. И вновь круг: он будет помнить ее, она — нет. Он снова будет мужчиной в теле мальчика, она — обычной маленькой девочкой, и снова ждать, бесконечно долго ждать, пока она вырастет и откроется для его первого поцелуя.
Он вдруг вспомнил ее вопрос, когда увидела его в ГЗЖ:
— Сколько тебе лет, Дон?
И его ответ, от которого и сейчас, растягивались губы в улыбке:
— Я по-прежнему тебя старше.
Всегда. Во всех измерениях. Без права открыться ей и без сил отпустить. И вот сейчас, он мог отсидеться в комнате, мог бесчинствовать в городе, чтобы не приближаться к ней, позволить уйти. Мог. Будь он более сильным.
Но три недели без серых глаз, неловко замирающих на его губах, три недели без улыбки, заставляющей его думать, будто его сердце все еще бьется, без ее забавного ворчания и попыток воспитывать его — стоят обмена на одну встречу. Вопрос в другом: убить его нелегко, по крайней мере, у тех, кто пробовал, не вышло, и если она попытается и у нее не получится, сможет ли он удержать сущность и не отплатить? Он не собирался рисковать Виллой, хотя его смерть, полная смерть, стала бы прекрасным выходом. Для нее. Чтобы она тянулась, не оглядываясь, к горизонтам. Для него. Чтобы не тянул ее за собой в пропасть. Для них. Чтобы скорей встретиться в следующей жизни.
Возможно, когда-нибудь и получится не расставаться…
Он найдет ее, попытается оставить с собой, для себя. На этот раз, видно, снова не вышло. Он терял ее дважды, и знал, что на одном из витков времени снова теряет, чувствовал опустошение, только смерть потянулась к ней, а не к нему.
И в этой реальности тоже теряет, хотя… почти получилось… оставить себе, а не черту. Почти…
Но сейчас она с ним. Все еще. Сердцем. Душой. Телом. Она — его! Всегда!
Но если в этой жизни расставание неизбежно, не эту картинку он жаждет оставить в ее и своей памяти.
