Я больше года воевал в седле. Когда б не Хвара, хвакт тебе открою, ходил бы я сейчас не по земле, а спал бы где-то под землей сырою. Меня из пекла вынесла она прямехонько к санбату за Борками, хотя самой досталось ей сполна — скакала с перебитыми ногами… Теперь-то от нее воротят нос, болтают: мол, хромая и кривая… Так что ж — прикажешь запрягать в обоз, когда она, хвактично, строевая?! Он помолчал, потом вздохнул незло. — Я б сам на ней похлеще иноходца… Да только не могу вскочить в седло — нога-то, окаянная, не гнется! Ты — новичок и потоньшей жерди, и очень легок в рыси и галопе… Так ты уж, лейтенант, не осуди, что с Хварой ковыляешь по Европе! Я предложил вина. Но старшина поднялся и сказал совсем недлинно: — Тебе подарок. Ну, а я вина хлебну лишь после взятия Берлина! * * * Ах, Фара, Фара! Юности верны воспоминаний дали голубые. Четыре иностранные страны… Солдатские встревоженные были… Когда в Берлине кончилась война, мы в Австрии стояли погранично. Сказал мне захмелевший старшина: — Теперь, выходит, выжили хвактично. Был дан приказ идти на свой кордон. Штабы полка уселись на каруцы. А Фару запрягли мы в фаэтон, не ведая, что оси перетрутся. Пора восторгов, сбывшихся надежд. Мир пушкам и сожженному железу… И шел обоз наш через Будапешт от самого Бржеславля на Одессу. Четыре иностранные страны и первое невзорванное лето… Мне Фара освещала путь с войны — и был я благодарен ей за это! * * * Потом расформировывался полк в родной Одессе, на Большом Фонтане. Палило солнце. Лился птичий щелк. Вино победы пенилось в стакане. Явился к нам с медалью на груди побритый Дюжин в гимнастерке старой и прохрипел: — Ты, лейтенант, пойди, пойди, хвактично, попрощайся с Хварой… А сам, видавший виды на войне, весь в темных шрамах от враждебной стали, разглядывать стал что-то на стене, чтоб мы его глаза не увидали. Я знал уже, что полковой обоз с каруцами, со сбруей, с лошадями решили в местный передать колхоз, покуда не справлявшийся с полями. Я к Фаре подошел в последний раз. Седая, не овеянная славой, лошадка на меня скосила глаз — знакомый глаз, блестящий и лукавый. И в этой морде, в очертанье скул так было все и дорого, и мило, что словно вдруг осколок резанул — и безотчетно сердце защемило.
