качается? — мы еще из машины заметили! Что пили? Что в пакете? Показываем, показываем, не стоим…
Игорь беспомощно посмотрел на остальных — и протянул пакет.
Мент, румяный, в сдвинутой шапке, достал пару листовок. Встал так, чтобы падал свет. Присвистнул:
— Ого! Леш, посмотри. Тут у нас какие-то воззвания… «Уважаемые граждане… Нас обманывают…» Е-мое… Так, поехали-ка в отделение. Там разберемся.
Отчаяние. Отчаяние.
— Может, договоримся… — забормотал Игорь, но тут Данила, молчавший до сих пор и разводивший ноздрями, как конь, гаркнул:
— Да че с ними, с уродами, разговаривать! На! — И не успели сообразить, как он с размаху, как в Голливуде, ударил в румяное лицо, да так, что полетела шапка, да так, что хлопнулся сам на спину.
Суета. Сшибанье лбами. Паша так вцепился в руку Оли, что ей стало больно. Они и сами не поняли, как оказались в ближайшем дворе, и еще бежали, тяжело, поскальзываясь. За ними не гнались. Глухо матерясь, менты пинали Данилу, потом подняли, заломив до темноты руки…
Темнота. Убежавшие силились отдышаться в каком-то из совсем глухих дворов и не могли. Тягуче сплевывали в снег. Паника.
— Он ударил мента. Он ударил мента.
— Господи, вот идиот!
— С его-то прошлым!.. Его же теперь точно будут судить!
Общая истерика продолжалась минут пять. Игорь пинал снеговика. Все это время Ольга молчала. А потом сказала:
— Ладно. Я звоню папе. Попрошу, чтобы Данилу вытащили. Как у него фамилия?
— Ты точно можешь это сделать?
— Не знаю. Надо попробовать. Надо выручать.
Сжав мобильник и бормоча что-то себе, Ольга ушла в другой конец двора, где было совсем темно и что-то, кажется, текло. Не возвращалась долго. Наконец, заплаканная, — у Паши сердце рухнуло.
— Папа не поможет. — Она старалась, чтобы голос не дрожал.
— Что случилось?
Тут только не выдержала. Разрыдалась.
— Он на меня… накричал… Бросил трубку… Сказал… что я его обманываю… Шляюсь неизвестно где и с кем… влипла в какую-то историю… Как я теперь вернусь домой?
Паша обнимал ее, гладил, уговаривал.
Случилась катастрофа.
Под водосточными трубами наморозило целые студни, и стояла яркая ото льда ночь.
XIV
В простудной, жирной темноте жидкокристаллический монитор бил в глаза слишком ярким и яростным квадратом, каждая буква, оглушительно четкая, впечатывалась в самый мозг. Паша тер глаза, которые ему самому теперь казались кроличьими. Шел восьмой час утра. Свет в офисе решил не включать, и проспект под окном тек мутноватым, чуть заторможенным потоком.
Он почему-то не заходил домой. Весь остаток ночи шатался по хрусткому городу, пытаясь понять, как же все так получилось, и понимал только то, что во всех играх они зашли слишком далеко.
Судьба Данилы так и неизвестна, а на мобильнике его шли гудки, вежливым двуязычием пресекаемые. Олю, заплаканную, посадил в такси, она назвала водителю Красный Ключ, и неизвестно, чем ее там встретят. «И это все из-за него», — проговаривал мысленно Павел с ледяной четкостью, наблюдая, как Максим — узнал его еще по голосу в коридоре, а теперь по силуэту в ребристо застекленной двери, — удивленно возится с замком, потом заходит, включает свет.
Шеф чуть не вскрикнул.
— Ты чего тут… в такую рань! И в темноте!
Шлепнул газеты, с «Советским спортом» поверх, брякнул ключи от машины: этому шику Максим не изменял никогда и ни в каком настроении, да он и не выдавал настроения.
Пронзительный северный рассвет, когда виновника торжества долго-долго не видно за чуть подрумяненными облаками, и все вокруг набухает серым. Фонари продолжают светить: белым-бело-лунные ночью, теперь они сами как во сне, как зачарованные. На фасадах домов столбы воспаленных кухонь. Кто- то просыпается под цепной грохот будильника, лежит и слушает, как надрывается лифт. В хрущевках нет лифта. Там каторжно топочут под дверьми.
Радостным утро бывает позже. Не сейчас.
Позвонил-таки Даниле, опять. Недоступен. Пытался ответить на письмо Наташи. Мозги не работали. Получалась дурная вежливая размазня: конечно, конечно, в Москве, а может, все-таки не стоило, конечно, конечно.
— Нас явно заказали конкуренты, — вдруг сказал Максим. — Только кто? Понять не могу. На маршруте летает пять компаний, но как-то ни на кого не похоже, как-то по-детски все…
Паша, погруженный в свои мысли, и не обращал внимания, что шеф все утро с кем-то перезванивается.
— А что случилось?
— Да вроде прошла неточная информация, что какие-то пацаны клеили ночью бумажки, видимо, те же, что в «Железнодорожнике». Надо проверить. Не знаю, муть какая-то.
Странно, но Паша не почувствовал ничего особенного. Не то что — как шпион в кино — бровью не повел. А просто с удивлением вслушался в свою пустыню. И только по законам жанра переспросил:
— Бумажки?..
— Да. Ничего, мы во всем этом детально разберемся: кто, что… А то какой-то непрекращающийся балаган. Кто за этим стоит?
Паша эхом на что-то откликнулся. Трогал клавиши. Смотрел за стекло, где в небе разлилась утренняя яичница, солнце каталось в окнах домов и нигде. В половине одиннадцатого позвонил Игорь. Голос сосредоточенный. Сказал, что Данилу избили менты. Что утром он вернулся домой, сейчас спит. Насколько сильно избили — непонятно. Игорь сам его не видел, у них состоялся краткий, вероятно — с остатками хмеля и такой гладкой, гематомной губой — телефонный разговор. Вполне может быть, что Данила пришел в пустую квартиру, плюхнулся на кровать и через час, горячий и во сне, умрет от кровоизлияния в мозг. Это Паша дорисовал уже в воображении — оцепенев, глядя в точку, сжимая и разжимая опотевший мобильник.
