клавиш… так что уметь «играть без рояля» так же важно… и «при чужих всего не скажешь, не так понять могут».
Чего не знали его нынешние ученики, это что на самом деле так и было. Настучал на него студент другого профессора, его коллеги. Мальчишка, очевидно, пытавшийся восполнить недостачу таланта таким способом… и три года… три года…
Он вернулся сразу после смерти вождя, полностью оправданный… и возмущённый. Возмущённый не ложным наветом, но «оправданием». В чём? Значит, была какая-то его вина? Не вина подлеца, которого он знал как благополучного теперь чиновника, так и продолжавшего делать карьеру около музыки.
Додик сидел в углу на стуле, отвернувшись от Веры, чтобы не смущать её.
— Девочка! — профессор положил раскрытую ладонь на крышку рояля и в упор смотрел на Веру, чуть наклонившись к ней… — Трудность Шопена в его кажущейся лёгкости, да? В простоте и логичности письма… сыграно согласно нотам всё замечательно, но так ли чувствовал Шопен? Вот в чём дело!.. Да? Чтобы передать его страдания есть два пути: пройти то, что прошёл он. Отметаем сразу. Невозможно пройти чужой путь, да и свой дважды, невозможно страдать за великих… у них и страдания были великими! Но возможно понять их из их же текста и вообразить! Вот именно то, чем надо заниматься! Да? Воображение — предмет увлекательный и первостепенный! Понимаешь, девочка?!.. Его лёгкость от великой глубины! Там, в глубине, ты паришь, потому что напитана ею и приобрела такой же вес… ах, как это передать… вот послушай! Шопен выше всех слов, послушай… — и руки его легли на клавиатуру. Началась Музыка. Он в этот момент отдавал всё, что накопилось. Он хотел, мечтал, стремился, чтобы эта талантливая девочка, в которую верил, сделала, наконец, ещё один маленький шажочек, который будет уже там, в пространстве Шопена… этот крошечный шажок, который отделяет ученика от творца… Неожиданно для себя Додик почувствовал, что щёки его совершенно мокрые, и солёные капельки скатываются по ним в уголки губ… он расплывающимся сквозь слёзы взглядом увидел бледную, стоящую в торце клавиатуры, Веру, её полураскрытый рот и часто-часто бьющуюся на шее жилку, и… закрыл глаза, чтобы не разрыдаться.
Рояль замолчал. И все молчали.
— Он, наверное, умер, потому что всё сказал… что ему велел Бог… а страдать больше не было сил, — тихо произнёс профессор, поднял взгляд с клавиатуры и перевёл его на Веру. — Надо рисовать не осень, которую видишь, а то, что ты чувствуешь, когда видишь эту осень… понимаешь, да? Только это интересно… копия — это рабство… а прекрасна лишь свобода… — все молчали. — Есть одно стихотворение… Вашего коллеги — вдруг обратился он к Додику и снова замолчал, — Из того, что не печатают, — и опять пауза, — Пока… пока… не печатают, — он вздохнул, — Но как раз об этом…
Ночью, в душном забытье, к нему вернулась мама и долго ничего не говорила. Она пристально смотрела, поочерёдно выгибала разом все свои длинные пальцы, уперев их в ладонь другой руки. Казалось, этой муке не будет конца, но она тихо произнесла губами: «Додик, почему у тебя одни гойки? У тебя не было ни одной еврейской девушки, Додик! Подумай! Что это значит?.. Если ты просто гуляешь с ними — это нечестно… они же верят тебе! А если ты хочешь на самом деле жениться на гойке — не делай этого! Они все очень хорошие, может быть, но однажды ты очень пожалеешь об этом»! И она пропала опять, а ему стало страшно во сне уже, что она, значит, где-то рядом! Никуда она не улетела! Ни она, ни душа её! Она рядом и всё знает про него, следит за ним… и переживает!!! Он всю жизнь огорчал её и теперь опять…
Он проснулся и так ясно ощущал видение, что даже потрогал вокруг руками постель, тумбочку с лампой, тревожный колпачок будильника… «Что же это всё значит?.. Ну, верно, снится то, о чём думаешь, но это всё объяснения, а мама была здесь, рядом, откуда она знает… и как же она может судить, если с ними не знакома! Ну, Веру-то она никогда в глаза не видела! Как это всё понимать? Что за предупреждения такие… и если моя мама, которая так меня любила… нет, любит… говорит такое, то наверняка её мать тоже скажет: „Не выходи за еврея!“» У него нехорошо похолодело внутри! «Только нельзя этого произносить вслух, потому что всякая мысль материализуется — и я это хорошо знаю… проверял уже…»
Он поплёлся на переговорный пункт и заказал разговор. В тесную комнатку было втиснуто две телефонные кабинки, и, когда в них открывалась дверь, вспыхивал свет. Люди кричали в трубку, огораживая ладошкой рот и направляя звук, но всё равно было, наверное, плохо слышно. Все выходили из кабинок взмокшие от волнения, от страха, что не расслышат, не поймут, что кончатся минуты и не успеешь сказать главного… Додик вернулся к стойке, перегнулся к девушке и сказал, чтобы добавила ему ещё три минуты… она улыбнулась в ответ, покачала кокетливо головой и проворковала: «Ладно, ладно, и кому это вы звоните!?» Додик ничего не ответил… он не сразу понял, что вызывают его, когда телефонистка объявила: «Ташкент! Вторая кабина!»
Слышно было очень хорошо, только шорохи и потрескивание всё время напоминали, как далеко они друг от друга. «Что случилось, Додик?» — голос отца был привычный и требовательный. — Ничего не случилось, папа, ко мне приходила сегодня мама!.. — Что? — не понял отец. — Как приходила? — Первый раз так, папа, и я подумал, что у тебя, может, что-то неладно? — Ой, готеню, что ты выдумываешь, Додик. Ты меня напугал. В наше время звонят так далеко только по плохим поводам. У тебя всё в порядке?.. Что она тебе сказала?.. — Что может сказать наша мама? Она волнуется за меня. Знаешь, откуда она может знать про меня… её уже нет три года, а она знает, что со мной сейчас… извини, отец… — Подожди! Не клади трубку! Чёрт с ними, с деньгами! Когда она приходила? Вчера?.. — Нет, сегодня! — А ко мне вчера… — отец долго молчал и продолжил… — Нам надо быть вместе. Она мне сказала, что нам надо быть вместе… её нет, а нам надо… как ты на это смотришь?.. Мы будем менять квартиру… не волнуйся, нам не обязательно жить в одной, но хотя бы в одном городе… и не далеко… ты согласен?.. Знаешь, что?.. Что ты молчишь, Додик? — Я здесь, папа, здесь… — Сходи на кладбище… у тебя есть деньги? — О чём ты, папа? — Купи анютины глазки и посади… ты слышишь?.. Она их очень любила… — Слышу, слышу… — Если бы я мог!.. Мне бы тоже полегчало!.. — Трубка сразу глухо замолчала.
«Плохое длится, длится… а хорошее всегда так резко обрывается — и всё». Додик медленно направился к выходу.
— Молодой человек! — он не понял, что зовут его. — Молодой человек, сдачу возьмите! — он обернулся, махнул рукой и приоткрыл дверь. — Молодой человек, подождите! — телефонистка вышла из за своего ограждения и подошла к Додику. — Что это вы деньгами так разбрасываетесь! Возьмите, пожалуйста, сдачи четыре пятьдесят, нам чужого не надо! Что ваша жена скажет?
— У меня нет жены, — машинально проговорил Додик, — спасибо!.. — Он протянул руку.
— Возьмите меня, — совершенно серьёзно произнесла телефонистка. Додик оглянулся — в комнате никого не было, только толстый дядька сипел в кабинке номер один: «Клава, Клава, ну погоди!» И повторял
