поскольку был молодой специалист и обязан отработать положенные три года. Ему повезло. Институт оказался со своим маленьким опытным заводиком, тематика не закрытая, руководитель его дипломного проекта предложил Солину продолжить работу над той же проблемой и скоренько превратить диплом в диссертацию, а защитить в родной Альма матер на своей же кафедре… это было, как сон. Николай Иванович мало времени уделял своему соискателю, у него были важные партийные дела, но он был настоящий ученый и умел стратегически оценивать перспективу, а детали схватывал на лету. С такой фамилией и биографией — ему все двери были открыты: Пуртов. Он выслушал Солина, не ставшего скрывать от него своих мытарств. Николай Иванович был не то что грубоват, но играл под простачка. 'Забудь, — сказал он и положил большую ладонь на стол. Потом потянулся вперед к сидевшему напротив собеседнику и добавил: — Кто там начальники знаешь? — Он сделал паузу, — Вот и все. А в партии мудаков тоже хватает — не думай… давай работать. Мне твоя тема нужна. Я потом твои результаты использую для свой докторской, понял? — Их тут и на три работы хватит. Защитишь — другая жизнь будет. К тому времени эти начальники уйдут, а ты со степенью будешь. Все'. Солин рассказывал и переживал прошлое снова и снова. Его обида была так сильна, что не оставляла его все три года — быстренько не вышло, пока он сделал работу и защитил ее. Конечно, все прошло, как по маслу… такой руководитель, своя кафедра… и он снова решил повторить рейд, только теперь уже в большей весовой категории — в портфеле у него лежал диплом кандидата технических наук…
Сначала он отправился в те же 'точки', где побывал уже прежде, потом добавил и новые адреса… везде его ожидала одинаковая концовка… он начал сходить с ума, психовать в этой пьесе абсурда, разыгрываемой живыми марионеточными фигурами… когда он понял, что в такой ситуации остается или кого-нибудь убить, чтобы выразить свой протест, или самому уйти из жизни, его случайно встретил его товарищ. Они разговорились — у того была похожая история. 'Ты что, не знаешь, что нельзя превысить процентную норму? За каждого лишнего жида руководителя по головке в райкоме не погладят… Солин был ошеломлен. Он понимал, конечно, что не по своей воле везде ему говорят одно и то же, и, если бы сам не прошел через такое унижение, ни за что не поверил бы, но чтобы так — по приказу, по проценту… он был далек от всего этого и Шпильман, прищурившись, предложил: 'Тут один ребе приезжает 'оттуда', мы с ним встречаемся, приходи… если не боишься и всерьез… думаешь обо всем этом… можно ведь и отсидеться… процент свят, а 'свой жидок — не жидок'… они ведь все в самые страшные минуты говорили: 'ну, к вам то это не относится, вы же свой…
Теперь, когда Солин рассказывал все это, Автор своим привычным к многофигурным полотнам умом воспринимал все происходящее в проекции, где сам находился на месте Солина, тогдашнего, неопытного, а Солин находился на месте Шпильмана… и все, что его товарищ рассказывал ему, превращалось в готовую и разыгрываемую перед ним пьесу, в которой он сам участвует и вынужден импровизировать на ходу, чтобы не сбить ритм…
Ребе оказался молодым человеком лет тридцати. Он не агитировал, не обвинял власть здесь, не идеализировал жизнь там. Он проповедовал то, что здесь называлось 'контрреволюция', а, на самом деле, по сути, имело один человечный и привлекательный постулат: собраться всем евреям вместе в одном образовавшемся государстве, чтобы наладить жизнь, в которой каждый из них будет стоить столько, сколько стоит… и анкета тут ни при чем. Все евреи, где бы они ни жили, по законам этого государства уже граждане этого государства, и рано или поздно, как сказано в священной книге, они соберутся на своей земле… чем скорее, тем лучше. Для всех. А он, Ребе, только помогает — совершенно легально, с позволения властей осуществлению этой задачи…
У Солина колотилось сердце. Тогда…
Автор услышал в его рассказе сейчас нечто очень взволновавшее его самого, но не мог еще сформулировать, что…
Его товарищ 'сидел в отказе', и обратной дороги у него не было. Учил иврит. Старался побольше бывать на выставках, в театрах… распродавал вещи — надо было жить… им троим: родители тоже сидели в отказе…
Когда они расстались, одна фраза не давала Автору покоя. Он повторял ее дословно снова и снова. Пуртов сказал Лене, когда тот поехал к нему извиняться, что подвел его, очевидно, перед высшим начальством — он уважал Николая Ивановича. 'Знаешь, — сказал тот, подумав, — я отбрешусь. Не ты уже первый, не ты последний… а вот сам гляди… ты себя тут вторым сортом считал… были основания… не спорю, а все же Родина, и на бумаге она все права дала, а что написано пером, сам знаешь, бороться надо — для того живем… а там, каким сортом будешь, — еще неизвестно… люди — везде люди… а ты пришлый. 'Просьба Солина оказалась простой и сложной — он рассказал про старика, которого встретил недавно в синагоге и отвез домой в Крутово. Безбытный старик, чудак… совершенно одинокий. Сын на фронте погиб, жена с дочерью под бомбежкой, короче, никого кругом… пенсия — чтоб не умереть с голоду, жить на такую невозможно… даже кошки у него нет, хоть и за городом живет. Навестить бы его иногда… они уже своего старенького 'Москвичика' тоже продали… но даже не в этом дело… хотя старику уже и навредить-то невозможно, а черт его знает, 'что они выдумают'…
Леня явно был напуган и подавлен положением, в котором находился… он уже знал таких…'в отказе можно быть, пока не подохнешь'! Он сутулился, ходил с поднятыми вверх плечами, словно хотел втянуть поглубже голову и спрятать от проблем…
Встречный вопрос вертелся на языке у Автора, но он его так и не произнес: 'Что ж ты только сейчас поумнел? Не знал, с кем тягаться стал?!'
Мера Времени
Время совершенно безответственно по отношению ко всему и ко всем. Можно много философствовать на эту тему, но это занятие для бездельников, желающих возвысится такими трактатами. Они есть на любом уровне, начиная с подворотни алкашей и до самых сытых и руководящих верхов. Бог с ними. Время же занимается только одним делом: течет. В зависимости от разных мироощущений и обстоятельств говорят: бежит, тянется, застыло — это, в принципе, если взглянуть в масштабе десятилетий, а тем более, столетий — одно и то же. Одна река времени. Где берега `уже — течение быстрее, где русло шире, медленнее течение. И кровь, пролитая в эту реку и окрасившая ее, — всего лишь краска восхода или заката — не более того, как бы обидно и горько это ни было для плывущих в это время по реке. С тех пор, как Соломон повстречал Леню в синагоге, его время побежало быстрее. Он столько лет барахтался в стоячей воде, стараясь лишь в силу врожденного инстинкта самосохранения не захлебнуться, что теперь каждое движение казалось бурным проявлением жизни. Оказалось, что и у него, совершенно смирившегося со своим бытом, скорым уходом и все такое прочее, есть совершенно новый шанс. И время тому не помеха. Соломон решил тоже попытать счастья — уехать. Причем решение это пришло к нему сразу и казалось ему самому теперь давним желанием. А если попадет в отказники, что вероятнее всего, так в чем ему могут отказать? Он даже улыбался, когда думал о том, что отказать ему просто не в чем… в самом деле… только в жизни, в самой жизни… так он и ей не дорожил! Э…стоп… уже дорожил! Он хотел повидать страну обетованную, подышать ее воздухом… это казалось настолько заманчивым и неправдоподобным, что теперь он снова стал чего-то бояться… бояться из-за того, что это может не осуществиться…
Конечно, у Автора Время было совсем иного рода, и он дорожил им, и бояться ему было чего и за что… ему было, что терять… но он вдруг все яснее начал ощущать свою силу во времени… это даже объяснить и сформулировать ему оказалось трудным, потому что раньше такого не было. Краем уха он слышал о таком ощущении времени — что можно быть счастливым в любом положении. В любом! А, значит, дорожить временем… чтобы успевать сберечь и продолжить имеемое. И в то же время, он ощущал свое наполнение временем. Выражалось это во все большей внутренней независимости от тех, кто думал, что управляет великой рекой, или даже формирует ее.
Автор стал ощущать свою силу. К нему пришло понимание своей самости, и это не имело никакого отношения к комплексам величия, неповторимости, единственности, которые так удручали его, особенно в последнее время, во всех эти руководящих пешках, начиная с райкомовских и кончая теми, что постоянно вылезали из новостей телевидения и первых полос газет. Он ощутил вдруг, что то, что он имеет,
