— Разница большая. Я могу остановить машину, — он держал руку в готовности осуществить переключение с пятой на первую…
— Какой ответ тебе нужен, чтобы ты нажал на газ?
— Честный.
Алек отпускал газ. Я следила за его коленкой. Миллиметр за миллиметром… Еще немного, и он нажмет на тормоз. Совсем чуть-чуть.
Закололо возле солнечного сплетения.
— Да. И дело не в маленьком члене.
Я не чувствовала скорости из-за закрытых окон, звонящего телефона и той скупости чувств, которая есть в этом мире. Говорят, мы живем в постоянно изменяющемся текстовом пространстве. Так оно и есть.
— Ему нечем заняться, кроме как подрезать тебя?
— Хочет со мной поговорить.
— Ну, так давай остановимся и поговорим.
Я подняла волосы и показала Алеку синяк возле лба:
— Уверен, что стоит?
— Хер с тобой, золотая рыбка! Что же творишь-то, маленькая? — Романович довел спидометр пусть не до оргазма, но до ста шестидесяти секунд за пятнадцать.
И вот мы уже начали ехать на все деньги. Пролетели на красный свет. Я со своим продюсерским образованием пыталась подсчитать бюджет этой поездки, складывая сплошные с обгонами.
У нас было несколько вариантов свернуть до первого ДПС. Ближайший мы проскочили.
— Надо было свернуть направо на Удальцова, — ругнулся Романович. — Скажи спасибо, что полный бак залил.
Мы ехали прямо, не сбавляя скорости.
Я положила тыльную сторону ладони на его коленку. Он начал ерзать бедром, молча уговаривая обойтись без прикосновений.
Спустя еще полминуты тихо произнесла:
— Спасибо.
— Чего спасибо, он еще сзади…
Он был страшно зол, его одолевала ярость от возрастного незнания, что делать в таких ситуациях. Мой и его Armani слились в запах погони.
И вот развилка: если повернуть налево — приедешь к Гоше, Первому меду и Тропаревскому парку, направо — заправка «Юкос», на которой из протеста заправлялись мои знакомые после ареста Ходорковского. Тонкими пальцами Романович включил левый по-воротник и начал перестраиваться в другой ряд.
Мы готовились повернуть на Островитянова, но в последний момент Романович со скрипом вывернул руль и мы пронеслись прямо, набирая обороты.
А сзади послышался визг тормозов, скрежет и стук железа. В боковое зеркало я увидела брызги галогена и искры от удара о бордюр. Макс не успел среагировать и оказался посередине, а точнее носом в каменной глыбе тоннеля. Я резко закрыла окно, не хотелось слышать стоны людей и милицейских машин. Вот теперь я точно не знаю, что сказать. И надо ли говорить?
Несколько секунд прошли в оцепенении.
Увиденное завораживает. Пугает. Потом ты ищешь слова. Жалости, извинения, оправдания.
За нами устало следовал джип.
— Это тоже за тобой? — спросил Алек, грубо и скрупулезно проговаривая каждое слово.
— Нет. Как думаешь, они погибли?
Романович не удостоил меня ответом, пусть на этот раз он не мог просто отклонить вызов или стереть sms.
Нестерпимо молча мы двигались в направлении области и притормозили где-то за тридцать километров по Киевскому шоссе. Алек даже не колыхнулся, не испугался, не произнес ни слова. Как будто выполнил очередной заказ. Обычно в непредвиденных обстоятельствах люди теряются, а он как по мановению волшебной палочки четко следовал указанному кем-то сверху маршруту. Я хотела дотронуться до него, но не могла. Чувствовала, что вот он — катарсис.
Однажды мы с друзьями играли в пантомиму на автостоянке, я сидела на теплом капоте и кричала догадки. Я оказалась кока-колой со льдом и лимоном.
Вышли двое ребят. Один из них, виляя хвостом, подошел к вымышленной барной стойке, а другой нес воображаемый поднос.
— Что пить будете? — посмотрел на часы.
Первый актер этого почти немого кино страшно возмутился:
— Как что? В дневное время?
И тут же кто-то из вымышленных зрителей закричал:
— Кока-колу.
А я добавила:
— Со льдом и лимоном.
Кока-кола со мной всегда — я давлю соломинкой лимон на дне стакана. Мякоть забивает трубочку, а сама корка отдает горечью. Последние глотки всегда неприятны — когда растает лед.
Наша с Романовичем история покрывалась толщей льда. Было горько — как будто я съела всю цедру целиком.
Романович нажал на разблокировку дверей.
— Выйди из моей машины. Раз и навсегда. Выходи, — холодным и суровым, все больше похожим на Макса голосом, он произнес это с такой пронзительной чистотой. Начало закладывать уши.
На нем была майка Moschino. Больше ничего не помню. И голос. Как лед в палатке с мороженым. Такими словами я буду наедине с собой характеризовать нашу последнюю встречу.
Сумка не хотела закрываться. Телефон молчал.
Не глядя в сторону Алека, я открыла дверь и сквозь узкую щелочку просунула правую ногу. Затем левую…
И покинула его жизнь, продолжив свой путь по обочине, погружая в пыль ногти, стуча каблуками.
Никто этого не слышит.
Я видела, как он проехал мимо меня, я знаю, что он не оторвал взгляда от зеркала. Потом, наверное, закурил, несмело выдыхая дым маленькими клубами в последнюю московскую ночь. Во Франции все курят.
Связь: только я и вышка «Билайн»
Почему-то начала вспоминать слова с буквой «ч». Печаль, лачужка, черствый, черника, прочтенный, черт.
Я села на дорогу и заплакала, это были смешанные слезы — счастья, что все это закончилось, и бешеного сожаления. Мне казалось, что на моей спине две татуировки «самолет» и кладбищенский крест. Я не знала, остались они живы или нет, но знала, что я не остановилась и не поверила, и не поддалась на переговоры. В Израиле есть железный закон — не идти на переговоры с террористами. Я бы поучилась у их спецслужб, у меня в Тель-Авиве живет много знакомых.
Странно, еще полчаса назад были мысли о том, что однажды мы с Алеком проснемся и посмотрим на карту мира, взгляд упадет на Калифорнию, сфокусируется на Лос-Анджелесе. Мы переглянемся.
— Не…
— Не…
