— Батарейка почти села…
Я не хочу умирать. Но последняя связь, державшая надежду, закончила свое соединение.
Ноги стали холодными-прехолодными.
У меня получилось всунуть руку ближе к его паху и поискать телефон, я нащупала его в кармане рядом с прорезанным мной членом.
Я вытащила тонко-мото и снова набрала 112…
— Мне нужна любовь!
— Она всем нужна.
— Оператор, Любовь…
Спустя минуту меня соединили с моей собеседницей, сделав очередной запрос.
Вот из-за такой бюрократии гибнут дети, вот такая дебилизация не несет ответственности, что человек умер, не дождавшись помощи.
— Сейчас я буду говорить названия поселков — если хотя бы одно покажется вам знакомым — дайте знать. Селятино…
— Нет.
— Давыдково…
— Проезжали.
— Большое Воскресенское…
— Почти сразу после поворота на него свернули.
— Девушка, к вам уже едут — разговаривайте со мной сколько можете, о чем угодно.
— Я боюсь закрывать глаза. У меня ноги совсем холодные. Онемели.
— А что произошло?
— Он всадил мне нож в бедро, а я сломанным диском прорезала ему шею. И мы врезались в вышку.
— Вас пытались изнасиловать?
— Не знаю.
— Убить?
— Да я же говорю — не знаю.
— Это был ваш знакомый?
— Я его видела один раз в жизни.
— Телефон зарегистрирован на Валиева Алексея Алексеевича. Вам о чем-нибудь говорит это имя? Назовите номер и марку машины.
— «Гранд Чероки» номер у134мм, 97 регион. А имя ни о чем не говорит.
— Вы были одни в машине?
— Да… Скажите, а вы за или против случайного секса?
— За, по-моему, это здорово.
— Знаете что, вот я из-за него сейчас лежу на земле вся в жуках-комарах под мертвым мужчиной.
— Девушка, вам надо продержаться еще минут десять.
— Вышлите наряд, убийство, — почти шепотом прошептала она кому-то еще…
Я нажала на сброс. Надоело.
Пошел дождь, капли воды смывали грязь, пот и кровь, разжижали засохшие багровые комочки. Мы уходили в землю.
Я решила перезвонить 112 — прошло уже минут пятнадцать.
Так вот каково оно — быть жертвой обстоятельств.
Послышался гул сирен. В фильмах ЗИЛы с крестом на кузове ездят быстро — в жизни заторможенно и лениво. Вышел врач в синей форме.
Сзади скорой помощи нашли свое временное пристанище два милицейских «Форда». Из них выбежал бородатый мужчина лет тридцати и начал фотосессию «Модель под трупом».
— Может, меня кто-нибудь вынет?
— Сейчас, один кадр…
Двое коренастых санитаров сняли с меня мертвое тело.
На счет три меня положили на носилки и перенесли в машину.
Врач нагнулся и сказал, что левая нога не реагирует.
— Ее отрежут?
— Да нет, не волнуйтесь.
Мне сделали экспресс-анализ — я потеряла много крови. Но я жива. Диском откровений, разломанным на две части, я спаслась.
Под общим наркозом меня зашивали, как плюшевого мишку на фабрике.
Когда я проснулась, поняла, что лежу в боксе, а в самой палате сидит, уныло храпя в кресле, правоохранительный орган.
Да, я жива, и, видимо, надо искать адвоката.
В палату зашла мама и сообщила, что Карина в Склифе, а Макс погиб.
Его собирали по всем полосам движения — а оторванную руку нашли только через несколько часов. У моей сестры перелом ключицы, ссадины и сотрясение мозга.
— Что на самом деле случилось, рассказать не хочешь?
Я взглядом покосилась на мента.
Мама поняла меня правильно.
— Скажите, а меня посадят?
— А я откуда знаю, девушка, вы причастны к смерти.
— Мам, добро и хорошее — вещи наказуемые.
— К вечеру тебя переведем в другую больницу.
— А где мы сейчас?
— В районной, в Ясенево, тебя дальше не довезли. Скоро приедет Галя, твой адвокат, и следователь.
Наши родители хотели, чтобы мы росли в свободной стране. Покупали нам сникерсы и марсы, отменяли цензуру, реставрировали церкви. Хотели как лучше, а получилось как всегда.
— Прости меня, — сказала мама. — Прости за свободу, которая вот так обернулась. Прости, что не знала и не хотела узнать, что с тобой.
Свобода — это не Россия, это не тело и не душа. Свобода — это любовь, мы заменили ее сексом и неясностями, привычкой и удобством.
А я люблю. Люблю солнце, люблю маму, малину, жизнь и даже злого опера в кресле. Мне страшно захотелось на денек стать героиней Шэрон Стоун в «Основном инстинкте», но жизнь не кино, ее нельзя перемонтировать, нельзя нажать rewind. Нельзя запереться в студии и перебирать секунды, выискивая истинно красивый дубль, нельзя уткнуться усталыми глазами в мониторы и вечно давать указания наложить другую звуковую дорожку и забирать сказанные слова обратно в исходники. Rec — единственная кнопка. А мы этого не понимаем и вечно нажимаем неработающую паузу.
Я шепнула маме на ухо:
— Слушай, если меня посадят — можно в «Матросскую тишину» к Ходорковскому?
— Дурочка ты, но я рада, что ты не бьешься в истерике.
А в десять часов тридцать три минуты мне позвонила Таня Гарнидзе и сказала женское «прости»… За что бы там ни…
Интересно, а сколько стоит моя жизнь? Можно в любой валюте.
Сама оцениваю ее в миллион фунтов стерлингов. Не меньше.
CUMSHOT
