Все посмотрели на него. Саломея оставила на ступени зеркальце, которое вынула: теперь оно уже переполнилось через край лунным светом. Голос Стратиса время от времени приобретал разбитый, молящий тон. Он заикался и заговаривался:
— Расскажу вам лучше одну историю. Когда Саломея танцевала танец семи пеплосов, после того как обезглавили Иоанна, Ирод почувствовал, что исполнил свой долг и в тот день своего царствования. Он улегся и спал, не видя снов. Сны видела Иродиада. Это был страшный нервный срыв. Рабыня растирала ей лодыжки. Захмелевшие гости разошлись, выписывая вензеля, довольные тем, что отпраздновали самый значительный день рождения во всем мире…
Пот крупными каплями катился по лбу у Стратиса. Он утер пот тыльной стороной ладони и продолжил:
— Так вот, Саломея осталась в зале наедине с головой Иоанна, которого, нужно сказать, очень любила. Семь пеплосов валялись на полу вокруг нее, бездушные, перепачканные, словно убитые павлины. На столе в глубине зала лежали кубки и остатки яств. Свечи на многосвечнике либо уже дымились, либо догорали. Молосский пес[111] в углу все еще обгладывал кость. Саломея уселась на диване. Болтливый ветер бил деревья в саду, и ее нагие бедра вздрагивали от ужаса. Перед ней на серебряном подносе лежала голова. Она сидела, задумавшись. Затем поднялась, взяла голову и установила ее на мраморе очага. Отошла подальше, посмотрела: нет, не так! Передвинула китайскую вазу[112] и положила голову на ее место: все равно не так. Тогда она снова положила голову на поднос и уселась напротив, упершись локтями в колени и пощипывая пальцами правой руки левое предплечье, а пальцами левой руки — правое. Тоска все нарастала в ее груди: она не знала, что делать с головой… Ах, друзья мои! Друзья мои! Постарайтесь понять: она не знала, что делать с головой, которую отрубили ради нее…
Было совершенно очевидно, что Стратис изнемог от перенапряжения. Он был достоин жалости. Он замолчал и сделал глубокий вдох.
— Я попытался выразить это в стихах, — сказал он и стал декламировать с большим трудом:
Колени у него подогнулись. Николас подошел и поддержал его, взяв под руку.
— А что стало с головой? — крикнул Калликлис.
— Она выбросила ее в окно, — крикнул в ответ Николас, потащил Стратиса внутрь Парфенона и усадил его там на пол в углу.
— Я теряю силы, словно пустеющий бурдюк, — пробормотал Стратис.
Он закрыл глаза и потерял сознание. Все поднялись и стали вокруг. Саломея наклонилась и развязала ему галстук.
— Что с ним? — спросила она.
— Рецина[113] была негодная, — ответил Николас. — Уходите лучше. Я сам о нем позабочусь.
Все ушли друг за другом — и первая Саломея, словно хор в трагедии, исполнивший свою роль.
Раздавались свистки, когда Стратис открыл глаза. Он лежал у внутренней стены храма под стершимися византийскими фресками. Свистки пронзали ему мозг. Перед ним стоял Николас.
— Пора уходить, — сказал Николас. — Витийствовать, когда луна в ущербе, — еще куда ни шло. Но в полнолуние это может плохо кончиться.
Он засмеялся и помог Стратису подняться.
— Этот свет — ядовитый сок, — проговорил Стратис.
Ему показалось, что Акрополь был новым до той самой ночи и что время, сконцентрировавшее два тысячелетия, вдруг взорвалось и обратило Акрополь в обломки.
Они медленно сошли вниз и отправились на восток.
Когда Одеон остался позади, Стратис снова посмотрел на скалу. В ней появилась упрямая выдержка. Он удивился, что скала сумела устоять после этого разрушения.
— «Крепость желает теперь пожрать тех, кто поедал ее»,[114] — прошептал он.
— Что ты говоришь? — спросил Николас.
— Это говорит Макрияннис.[115]
— Кто?
— Из компании Хлепураса и Сосунка — того, с рупором, в борделе.
— Как ты познакомился с ними?
— Расскажу как-нибудь в другой раз: это долгая история.
Николас внимательно слушал. Ему было трудно разобрать, что было действительностью, а что — выдумкой. Он подозвал машину и оставил Стратиса дома.
НОЧЬ ЧЕТВЕРТАЯ
— Ночь без луны! Наконец-то! — сказала Сфинга.
— Луна уже не обязательна, — сказал Стратис.
— Николас рассчитывал на шесть ночей.
— Компания распалась за три: пятьдесят процентов. И то хорошо.
Стратис выбросил сигарету. Они сидели в небольшом кафе в квартале у станции Кефисии после посещения Лонгоманоса. Тот прочел им свой лирический текст о каком-то племени в Афганистане. Обсуждения не последовало. Все прошло спокойно. Вскоре после чтения Лонгоманос пожелал им доброй ночи и удалился вместе с Кнутом.
— Ну не восхитителен ли он? — сказала Сфинга.
Стратис не уловил никакого смысла. Только голос Лонгоманоса помпезно звучал еще в ушах.
— В нем много великолепия, — ответил он.
— Лала тоже должна была прийти. Жаль, что у нее переезд.
Она подняла руку, чтобы поправить волосы. С тех пор как возвратился Лонгоманос, Сфинга носила платье из темного атласа. Талия у нее была перетянута лентой. Она называла это «рясой».
— Чем это таким особенным обладает амулет Лонгоманоса, что ты поклоняешься ему? — спросил Стратис.
— Он исцеляет.
— Исцеляет? От чего?
— Как-нибудь расскажу… Исцеляет от этого…
Она указала вялым жестом на небо. Звезды сбились в кучу. Стратис смотрел на них, пытаясь разобрать созвездия, но затем запутался. Молчание прервала Сфинга:
— Саломея тебя удовлетворяет?
— Странное название у этого кафе: «Встреча безумных плотников».
— Да, странное… Удовлетворяет?
— «Встреча безумных плотников»? Вполне.
— Нет, Саломея… Кстати, я даже не знаю, почему ее называют Саломеей.
— Думаю, чтобы зарифмовать с «салоном».
— Рифмы нет.
— Тогда она должна сменить имя.
— Ты хочешь свести меня с ума, Стратис. Если бы была луна, тебе бы это удалось.
