— Нет, меня она не удовлетворяет, — сказал Стратис.
Он почувствовал, что совершил предательство. Затем подумал, что нужно начать привыкать относиться к ней равнодушно.
— К тому же я уже давно с ней не виделся, — добавил он.
— С ночи Саломеи, предполагаю… Я хотела сказать — Иоанна, — поправила себя Сфинга.
— Даже больше, — сказал Стратис, засмеявшись.
Он говорил, желая крушения. И не без отвращения, которое, как он надеялся, упразднит его признания.
— Она нравится мне необычайно, — продолжил Стратис, — но мы не подходим друг другу.
— Я так и думала. Гордость не позволяет ей отдаться целиком…
Она снова поправила волосы:
— …Отдаться целиком
— А «безумные плотники» где? — тихо спросил Стратис.
— Они были бы здесь, если бы было полнолуние. Однако теперь мы можем поговорить по- человечески. При луне не знаю, что со мной происходит: становлюсь совсем сама не своя.
Звезды расползлись муравьями по тверди небесной.
—
Сфинга засмеялась:
— Вынюхивают путь своей судьбы и наших судеб. Только, что бы они ни делали, им не изменить ничего ни в твоей судьбе, ни в судьбе Саломеи.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Судьба Саломеи — быть гермафродитом.[117]
— Надеюсь, больше Афродитой.
— Почему надеешься?
— Потому что ложился с ней.
— И Гермес разгневался.
— Очевидно.
— И теперь она пытается умилостивить его.
— Как это?
— С Лалой.
— Пытается?
— Неистово.
— И есть тому препятствие?
— Да, до сегодняшнего дня.
— Какое же?
— Лала.
— Почему?
— Потому что она невинна.
— Но ведь она замужем.
— Мужчины она так и не познала.
— А ее муж?
— Гомосексуалист.
— И никого больше нет?
— Только теперь появился.
— И что же?
— Она не хочет его.
— Откуда ты знаешь?
— Я сама его предложила.
— Кто это?
— Сокол.
— Диана, — сказал Стратис, — все у тебя сводится к Лонгоманосу.
Беседа их неслась учащенным галопом. Стратис остановился с облегчением. Он думал, что все свершилось после ее поездки на Пелион. Он передохнул. А затем ощутил пустоту. «Почему же облегчение?» — подумал он.
— Лала очень хороша, — сказал он. — Жаль…
— Я это знаю, — меланхолически сказала Сфинга. — Однако кто-то бы должен ей помочь.
— А где теперь ее муж?
— В глубинах Красного моря. Попал в кораблекрушение.
Она снова привела в порядок волосы и сказала, глядя на звезды:
— Сокол мог бы. Он умеет укрощать богов — и смиренных, и несмиримых.
— Но…
— Но тот, кто хочет возвыситься, должен отдаваться сам. Сокол не нисходит к другим. Очень жаль, если это создание останется в руках Саломеи. Она ее истощит.
В голосе Сфинги звучала приглушенная ненависть. Она охватила свои колени и сказала как можно нежнее:
— Ты никогда не задумывался о Лале?
— Я? Не знаю.
— Видно, ты все еще не в себе от этой незавершенной Афродиты.
Перед мысленным взором Стратиса пронеслись его последние дни с Саломеей, словно держащие наготове сеть, которую приготовились набросить на него. Он попытался избежать этого, обратившись к Лале, но та исчезала. Наконец, он сказал:
— Обстоятельства сложились иначе.
— Да, но нельзя оставлять ее в этом одиночестве, — настойчиво продолжала Сфинга. — По крайней мере, попробуй. Пусть она почувствует немного нежности… Мужской нежности…
— Нежности… Боже мой, — вздохнул Стратис.
За спиной у них раздался звон подков приближающейся одноколки. Сфинга поднялась и остановила ее.
— Мне пора, — сказала она. — Лала ждет меня. Сегодня она перебралась в Кефалари.[118] Это первая ночь, которую она проведет в новом доме. Если я не приду, она останется голодной.
Она взяла свою туго набитую сумку и поднялась в коляску.
Когда коляска двигалась с места, она вдруг сказала, словно в голову ей пришла неожиданная мысль:
— Послушай, Стратис, если хочешь, приходи через час-полтора составить нам компанию. После нашего разговора мне не хочется, чтобы ты оставался один.
Никогда еще Сфинга не выказывала ему столько заботы.
Год назад Стратис жил в Кефалари, в доме, который заняла теперь Лала. Дом находился в глубине, вдали от строений центральной улицы, повернувшись к ним спиной. Две комнаты нижнего этажа, одна комната на верхнем этаже, а также дверь были обращены в сад, который сообщался с внешним миром посредством узкой тропинки, длинной, как горлышко графина, и очень темной ночью. Тропинка оканчивалась у большого орехового дерева, возвышавшегося у левого окна нижнего этажа. Стратис любил это дерево и, возвращаясь поздно вечером, чувствовал, будто его дыхание указывает путь.
Он ожидал увидеть дерево, когда ему показалось, что слышен голос Саломеи. Он остановился удивленно и прислушался. Неразборчивые звуки беседы, прерываемой время от времени смехом, долетали до него. Напрягая слух, он ждал. Благоухание дерева вызывало в памяти картины из его жизни минувшего лета. Закрытые ставни и жесткий, монолитный звон цикад среди послеполуденного зноя. Или вечера первых дней, когда еще не провели электричества и он писал при свете свечи, прилепленной к тарелке,
