— Терпение иссякло.
— В этом то и заключается твоя ошибка. Нужно было обратить все в шутку. Разве ты не видел, какая она?
— Хорошо, — удрученно проговорил Нондас. — Надеюсь, она раскаялась в своем поведении.
Калликлис глянул на него ошеломленно.
— Не знаю.
— Обо мне она ничего не сказала?
— Нет, — ответил Калликлис, недовольный тем, что его вынуждают отвечать односложно.
— И что же она делала? — снова спросил Нондас.
После некоторого колебания Калликлис взял Нондаса под руку и сказал:
— Обещай, что никогда больше не заговоришь об этом?
— Обещаю.
Калликлис собрался с духом и сказал:
— Как только ты закрыл за собой дверь, она перестала смеяться и спросила: «Разве я не права?» — «Права, вне всякого сомнения», — ответил я.
Нондас широко раскрыл глаза. Увидав его изумление, Калликлис сказал:
— Если будешь смотреть на меня так, продолжения не будет. Я ведь уже сказал, что в сумасшедших ты не разбираешься.
— А дальше? — спросил Нондас.
— А дальше «Ты права, — сказал я, — вне всякого сомнения». — «Ну, разве это не совокупление?» — «Вне всякого сомнения, — ответил я. — Да здравствует совокупление!» Услыхав это, она пошла, виляя всем телом из стороны в сторону, улеглась на диване с мечтательным выражением на лице и снова запела тот же псалом…
— То есть? — спросил Нондас.
— «Волосы у тебя, как у козы…»[132] и тому подобное — всего не упомнишь, и не пытайся!
— Это я должен был сказать: ей бы польстило.
— Хорошая мысля приходит опосля. Так чего же ты молчал?
— Я разозлился.
— Молодец! На женщин злиться нельзя.
— А потом?
— А потом тропарь кончился, и она принялась трястись и извиваться на диване. Я сделал вид, будто ничего не замечаю. Тогда она перестала извиваться и сказала, так вот, словно оправдываясь: «Ах, тело занемело». — «Ты права, — сказал я. — Вредно сидеть в закрытом помещении. Пошли лучше на Акрополь». А потаскухе только повод был нужен. «Естественно, — говорит она. — Если бы здесь была Саломея, тогда бы взаперти нам нравилось? А так мы шатаемся под открытым небом». Я попытался было исправить оплошность: «На Акрополь или на холм Филопаппа». Тут она и разошлась. Сказать по правде, я бедняжку не осуждаю. Что поделаешь? Это Лонгоманос довел ее до ручки. А тут еще ты. Итак, она разошлась. «Перестань притворяться, Калликлис, — сказала она. — Ты ничем не лучше Стратиса или того же придурковатого Нондаса. Все вы под ее дудку пляшете. А она из себя чародейку корчит — то появится, то исчезнет. Стратиса уже вконец извела: пропал бедняга. Будь начеку: настанет и твой черед! Отвратная баба! Запомни одно. Если перейти границы дозволенного, даже камни могут мстить. А места, по которым мы бродим при лунном свете, полны духов. И если духи эти беспомощны, есть люди, которые помогают им. Да, так и знай, есть такие». В голосе у нее было столько страсти, что, казалось, она уже готова засучить рукава и приняться за колдовство.[133] Я уже не знал, как от нее избавиться.
Калликлис внезапно умолк.
— И что же ты сделал? — спросил Нондас.
— Глупость, — вздохнул Калликлис. — А как иначе найти управу на подобных созданий?
Он неожиданно засмеялся, а затем вынул платок и вытер рот.
— Знаешь, почему я смеюсь? Смеюсь над твоей глупостью, потому что ты пытался вести богословский диспут с этой сумасшедшей. Ну и пусть. Чтобы не болтать лишнего, я пытался было переменить тему разговора. «Не расстраивайся, — говорю я ей. — Я вот только что подумал о вчерашнем вечере. Сидели мы в таверне. Рядом с нами был пьяный, который пел то „Травиату“, то „Риголетто“, а в промежутках то и дело пропускал стаканчик. Когда он уже слишком перебрал, хозяин таверны подошел к нему и стал уговаривать по-доброму: „Ну, довольно, Сосунок. Довольно. Спать пора“. А тот все на свой лад поет: „Спать по-о-о-о- ра… Спать по-о-о-о-ра…“. Наконец поднялся он пьяный вдрызг, посмотрел в потолок и заорал от всей души: „Подними юбку и покажи мне туза червей… Эх!“ И…»
— И что же? — переспросил Нондас.
— Туз червей! — быстро проговорил Калликлис.
На лице у Нондаса появилось недоумение, а затем брезгливость.
— Какая мерзость! — сказал он.
Нондас позвал официанта, расплатился и поспешно ушел.
Калликлис снисходительно позволил ему уйти, а затем не спеша отправился бродить по улицам.
— Двое! Трое! Четырое! Ха-ха-ха! — изрек Лонгоманос.
Пальцем, который опоясывало широкое кольцо, он указал на самого себя, на Сфингу и на Лалу.
— Добро пожаловать! Добро пожаловать!
Он сидел на деревянном сиденье, напоминавшем то ли кресло, то ли церковную скамью. В глубине комнаты, скрестив ноги, сидел Кнут.
Сфинга держала пастуший посох, Лала — сумку, украшенную вышитым народным орнаментом, Стратис — книгу. Самым замечательным в тот вечер было то обстоятельство, что их сопровождал Николас.
— Четырое? — переспросила Лала.
— Ха-ха-ха! — снова засмеялся Лонгоманос. — Да, ты и есть четырое — дитя!
В нем чувствовались страсть и вдохновение.
— Дитя Пасифая! Как и дитя Геракл! Многожеланное дитя!.. Прекрасно!.. Прекрасно!..
Сфинга улыбалась. Лонгоманос обратил к ней свой лик:
— Верная моя, сегодня я думаю наречь тебя Европой!
Улыбка на лице у Сфинги застыла.
— Жаль! — сказал Стратис. — Я бы предпочел Кирку.
— Однако Европе надлежит держать этот старческий посох.
Посох упал на пол. Николас поднял его.
— Да уйдет она побыстрее в свою яму! — сделав размашистый жест рукой, сказал Лонгоманос. — Вы видите ее! Она широко отверзнута!
Николас внимательно поглядел на пол и отодвинул свою скамью. Лонгоманос смерил его суровым взглядом.
— Извините, — сказал Николас, — но ямы мне не нравятся. Когда-то…
Продолжить он не смог: безразличный взгляд Лонгоманоса оставил его в полном замешательстве и устремился теперь на книгу Стратиса:
— Юноша! Я вижу, ты читаешь. Что ты читаешь?
— Это
— Какой осел? — спросил Лонгоманос, внезапно обращаясь снова к Николасу.
— Золотой, — сказал Николас, словно ученик, которого желает подловить учитель. — Золотой, из Гипаты.[134]
— Это Апулей, — добавил Стратис. — Я развлекаюсь им, когда в автобусах или трамваях бывает толчея.
— A!
