— Прости, что помешала. Увидела свет и решила подняться.
Говорила она нерешительно.
— Ты мне не помешала, — сказал Стратис. — Я думал о тебе. Мы уже давно не беседовали спокойно и наедине.
Они уселись в его комнате. Сфинга огляделась вокруг.
— Книги и бумаги, — сказала она усталым тоном.
— Я не несу ответственности за декор.
— Никто не несет ответственности.
На лице у нее было столько меланхолии, что оно казалось покрытым инеем, к которому можно было даже притронуться.
— Мы не беседовали с того вечера во «Встрече безумных плотников».
— С того неудачного вечера, — сказал Стратис.
— Я так и не спросила тебя, ходил ли ты к Лале.
— Предпочел вернуться в Афины.
— Жаль. Ты бы и с Саломеей встретился. Неожиданно она тоже оказалась там.
— Жаль. Это был бы случай.
— Прекрасный случай. А еще более прекрасный случай был бы, если бы ты пришел позже: она осталась там на ночь.
Сфинга замолчала, разбирая по слогам надписи на книжных корешках.
— Ах! У тебя и «Утраченное время»[141] есть, — сказала она безразлично. — Когда-то я пыталась переводить его, но оно вызвало у меня отвращение. Какой декаданс!
— Интересно было бы взглянуть на твою работу, — сказал Стратис.
— Всего-навсего несколько страниц. Я отдала их Лале, можешь взять у нее… Может быть, вы бы прочли их вместе.
Стратис разозлился и не стал отвечать. Сфинга неожиданно спросила:
— Скажи, ты о ней думаешь?
— О ком? О Саломее? С того времени, как она пропала, думаю больше.
Сфинга замялась, а затем сказала:
— Теперь, когда она заманила Лалу, тебе остаются одни раздумья.
— А как же Лонгоманос?
— Его она не желает. Я тебе уже говорила это. Впрочем, ты и сам видел.
— Мне казалось, что ты обожала Лонгоманоса.
Сфинга вздохнула:
— Я его обожаю. Однако наши отношения уже выше плотских. Минотавр пребывает на такой высоте.
— А мы отводим к нему девушек и юношей?
— Если угодно. Должен ведь он питаться.
— А ты чем питаешься?
— Речь ведь не обо мне, — ответила Сфинга. — Иногда бываю с Калликлисом, иногда — с Нондасом, иногда — с тобой.
Она покраснела и тут же поправилась:
— Прости: я имела в виду с кем-нибудь вообще.
Это было одно из редких мгновений, когда она была симпатична Стратису. Он сказал:
— Может быть, и с Лалой.
— Странно: сегодня я все тебе выдаю. Да, я подготовила бы Лалу для Сокола, если бы она согласилась…
— Позавчера я был бестактен с ним. Нужно будет зайти к нему на будущей неделе.
На глазах у Сфинги блеснули слезы:
— Теперь уже поздно.
— Почему же поздно?
— Потому что он запретил мне приходить, пока Лала не явится попросить прощения.
— Прощения?
— Да, у его бога. Она проявила ужасное святотатство.
— Бедная Сфинга.
Некоторое время Сфинга молчала задумчиво, затем порывисто сказала:
— Ах! Саломея — вот кто мог бы помочь мне, если бы у нее не было этого отвратительного себялюбия. И ты тоже мог бы помочь мне, Стратис…
Она утерла глаза. Теперь Стратис совсем уже растерялся. Она поправила волосы. Широкий рукав ее «рясы» сполз, являя взору натренированные мышцы.
— Видать, ты усиленно занималась гимнастикой, — сказал Стратис.
Сфинга горько улыбнулась:
— Да, ты умеешь подмечать. Я сохранила гибкость. Сокол называл меня свой гончей…
Она взяла себя в руки и сменила тон:
— Лучше оставим это… Я хотела поговорить с тобой о платье Лалы.
— Ах, да! Помню.
— Теперь это единственное мое утешение. Я его полюбила… Я создала его по своему желанию, я воспевала и изучала его и разумом и сердцем, днем и ночью…
Стратису показалась, будто Сфинга грезит.
— Тело, которое будет носить его, будет носить и его желание.
— Чье желание? — спросил Стратис.
Взгляд ее стал глубоко задумчивым. Она долго не отвечала, затем поднялась и сказала:
— Я пришла просить тебя о большой услуге.
Стратис словно пробирался на ощупь в темноте.
— Акрополь закончился для всех, но не для меня. Я должна пойти туда еще раз,
— Постараюсь, — ответил Стратис.
— Пожалуйста. Лала впервые наденет сшитое мною платье. Не оставляй нас одних.
Стратис перелистал календарь на столе.
— Видишь: записываю, — сказал он.
Он оторвал листок и положил себе в карман.
— Спокойной ночи. Спасибо, — сказала Сфинга.
Я брожу по улицам. Знаю о завтрашнем пробуждении и о ежедневном восхождении.
Улицы были пустынны, мысли легки. Все окна души распахнуты настежь. Разочарование в жизни, чувства, обреченные окончиться, злосчастие человеческое, неизбежная смерть — все это вращалось внутри, за открытыми окнами, но меня не тревожило. Теперь я у себя в комнате. Перо движется по бумаге, и выстраивающиеся в ряд буквы приносят наслаждение. Я курю. Я считаю, что нужно двигаться именно туда, куда мы движемся, и что при всем этом — при всех этих иллюзиях и обманах — единственной истиной остается человек. Пишу я без цели: стараюсь оставлять перо, чтобы размышлять, и боюсь, как бы мысль не разрушила очарования. В ушах звенит: я считаю, что это плеск уходящего времени. Какой-то определенной пристани у меня нет, и я готов зайти в любую. Впервые в этой комнате у меня возникает чувство перерыва, отсутствия, которое ощущает городской человек в глухой провинции. Мне хочется поблагодарить кого-то за этот дар спокойствия.
