дома, стремясь вернуть жену. Ее родные возложили всю вину за случившееся на родственников Никки, как следует приструнили зятя и, наконец, отпустили к нему Бхани. К тому времени бедняга и в самом деле порядком оплешивел. В тот день, когда Никка должен был, наконец, вновь обрести свою супругу, он до самого заката просидел на базаре, на своем цирюльничьем месте, только к ночи отправился в деревню, где обитал его тесть, и лишь под утро привез Бхани на верблюжонке своего дяди. И долго ни он, ни она глаз не казали на улицу.
Когда Джагсир узнал о возвращении Бхани, он в первый момент чуть не задохнулся от боли, но к концу дня вроде бы успокоился. Узел в его душе был затянут до отказа, теперь его не развязать бы и зубами...
В первое время Гхила и Геба пытались раззадорить Джагсира, однако он оставался спокойным, и вскоре парни тоже угомонились. Подчас Джагсиру бездумно хотелось пройти переулком Никки, но он всячески противился этому желанию, считая его блажью, такой же блажью, как и уход Бхани в родительский дом.
Миновало дней пять, приспело время пускать на поля воду. Джагсир вышел из дома, когда стемнело. От Дхарама Сингха он направился деревней. Он шагал с лопатой на плече, устремив взор в землю. Когда же поднял глаза, то вздрогнул, будто увидев перед собой змею: он оказался в переулке Никки. На мгновение он приостановился, огляделся по сторонам — поблизости не было ни души. Сердце защемила старая, привычная боль. В то же время стало стыдно: с чего это он так озирается? Придется выбираться отсюда тропкой, вьющейся между кучами кизяка, решил он, вновь потупляя глаза.
Проходя тропкой, он услышал вдруг тихий, нежный голос:
— Взгляни же на меня! Взгляни, как раньше глядел...
Ноги Джагсира вросли в землю, шея окаменела, колени задрожали...
— Всю мне жизнь изломал, несчастный, и горюшка ему мало!
Снова этот голос и негромкий плач. Джагсир подумал — вот так мертвеет тело, когда его распилят надвое...
Он поднял голову — тяжелую, разбухшую, как набитый куль. Встретил взгляд Бхани — увидел ее перед собой — в одной руке медный горшочек, другой она вытирает слезы... И ослеп. И снова опустил глаза.
— Знала бы ты, Бхано, каково мне живется!..
Только это и сказал. И пошел дальше, будто слепец, прислушиваясь к шороху собственных шагов. Немного погодя сзади послышались другие шаги — неверные, удаляющиеся...
В поле Джагсир принялся за поливку, но едва дотянул работу до половины, как силы совсем его оставили. Сказав Бханте, что его треплет лихорадка, он повалился под тахли.
В полночь, при свете луны, Джагсир приметил слева от себя что-то длинное, блестящее. Он вгляделся внимательнее. Извиваясь на холодной земле, к нему подползала большая черная змея. Джагсир не шелохнулся, не вскрикнул. Змея проползла по его ногам, затем, взяв правее, взобралась на живот. Он по- прежнему лежал неподвижно. Ему не было страшно. Змея проскользнула по его животу и спустилась на землю с другой стороны. Джагсир явственно слышал ее шипенье. Долго еще она резвилась, свивая и развивая кольца на холодном песчаном пригорке шагах в двух от тахли. Джагсир не сводил с нее глаз. Только когда змея скрылась за пригорком, он поднялся и сел.
— Она берет лишь тех, кто ей нужен, — тихо сказал Джагсир.
Не скоро оторвал он взгляд от этого пригорка, от воды, змеей вившейся в борозде, от звезд, отражавшихся в воде.
С тех пор Джагсир старательно избегал переулка Никки. Он словно боялся тех мест. Но порой, когда он не мог с собой совладать, он пробирался окольным путем к переулку, заглядывал в него и при этом ощущал такую дрожь, словно наступил на змею.
Миновали месяцы, а он даже издали не видел Бхани. С Гхилой и Гебой встречался редко — те по уши ушли в свои семейные дела. Иногда во время редких встреч принимались ворошить старое, но Джагсир всякий раз нетерпеливо обрывал приятелей:
— Что было — то сплыло. Незачем зря шелушить луковицу!
Жизнь для Джагсира стала чем-то вроде муки среднего помола: ни сладкой, ни кислой, ни горькой — так, не разбери-поймешь. Он брел по этой жизни, словно бык, вращающий давильный жом, наматывал круги все одной и той же дороги, и пыль ее окрашивала время в серовато-бурый тон. Дни его были похожи на темные ночи, а ночи по-кладбищенски пустынны и одиноки... Он уподобился страннику, который прошел долгий путь и теперь, на закате дня, ускоряет шаг, чтобы к ночи дойти до цели. Старый узел в душе казался затянутым намертво. Внутренняя боль отпала, как у быка отпадает корка на ссадине, натертой ярмом.
У Бхани родился сын. Потом — дочка, потом — снова сын. Когда до Джагсира доходили эти вести, он радовался. Ему хотелось, чтобы Бхани знала об этой радости, но сказать ей что-либо он по-прежнему считал недостойным и молчал.
К Никке он уже не питал ни злобы, ни обиды. Когда доводилось ненароком встретиться, ему хотелось заговорить с цирюльником. И вот однажды они повстречались: Никка тащил с базара противни пирожных — видимо, для какой-нибудь свадьбы.
— Здоров ли, братец Никка? — окликнул Джагсир.
— Здоров, — сухо отозвался цирюльник, с удивлением взглянул па Джагсира и невольно залюбовался — до чего все-таки ладный парень! — А ты все такой же крепкий? — уже более миролюбиво спросил он.
— Твоими молитвами.
— Ага. Скажи лучше — милостью всевышнего... А ты, проказа, совсем носа никуда не кажешь. Где ты околачиваешься?
— Там же, где и ты: в нашей деревне.
Они пошли рядом. Говорили о видах на урожай, о свадьбах и помолвках, о том, что жизнь все дорожает и — ни слова о Бхани.
При новых встречах они всякий раз останавливались, чтобы поболтать о том о сем. Как видно, Никка тоже рассудил, что былое быльем поросло и пора выбросить его из сердца.
И вот неожиданно умерла мать Никки. Всего дня два похворала и отошла. Во время саттхара[15] Джагсир зашел посидеть с родными покойной. Среди них была Бхани. Джагсиру показалось, что она обрела новую плоть. Нет, она по-прежнему была прекрасна, но словно бы стала пониже и вообще меньше. Лишь однажды он позволил себе пристально взглянуть на женщину и снова опустил глаза, и не смел уже их поднять. Все то время, что он провел в их доме. Бхани пела вайны и буквально исходила слезами. И в душе Джагсира вновь ожила та старая боль, словно бы в прижившемся у воды корне, внезапно обнаженном коровьим копытом... Глаза его тоже наполнились слезами. Как ни силился Джагсир их унять, они все лились и лились, так что в конце концов он поспешил уйти. Он чувствовал, что старый узел в его душе вот-вот развяжется, а ведь в нем хранилось все нажитое и завоеванное тридцатью годами жизни...
И вновь его стало томить какое-то влечение, снова начал он наведываться в дом Никки. Кое-кто из злопыхателей все еще поглядывал на него косо, но вообще-то его посещения этого дома никого особенно не задевали. Джагсир бывал там только в присутствии хозяина: болтал с его ребятишками, порой перекидывался шуткой с Бхани. Однако был осторожен и не поднимал глаз на жену цирюльника.
У Никки в отношении Джагсира не было теперь никаких подозрений. К тому же цирюльник был единственным мужчиной в семье, в хозяйстве ему требовался помощник. Джагсир пахал его поле, боронил, отводил воду, и, когда Никка подсчитал расходы и доходы и подбил итог, ему стало ясно, что такая сделка для него куда как выгодна. Поначалу не обошлось без пересудов, кое-кто из любителей почесать язык норовил поддеть Джагсира, но он не обращал внимания на сплетни, и они сами собой утихли.
Со временем Джагсир и вовсе перестал стесняться: он приходил к Никке как к себе домой, при этом зачастую в отсутствие цирюльника. Порой Бхани заводила прежние разговоры, но. Джагсир не шел на них.
— Полно, Бхани, стоит ли ворошить эту пыль? Не надо вспоминать. Теперь у меня и сил-то не осталось на такие дела. Мне бы только дотащиться до смертного часа, и все... Так что — будь, что будет!
И все же Джагсиру начинало казаться, что узел в душе вот-вот развяжется, и он торопился уйти, растерянный и напуганный.
