мешая правду с ложью, он поведал о деяниях Джагсира и Гхилы. Члены панчаята призвали к ответу их отцов, пригрозили, что если подобное безобразие повторится, дадут знать в участок. Отец Джагсира покорно выслушал это назидание, но отец Гхилы не смолчал:
— Сами пораспускали нахалов, а теперь на хороших парней клепают!
Никка света не взвидел от злости, но отец Гхилы был человек зубастый, с ним спорить — себе дороже. Пришлось цирюльнику набрать в рот воды. Панчаят сделал свое дело — предупредил отцов, больше спорить было не о чем.
Весь следующий день Джагсир снова отсиживался в хижине Гхилы. Геба, еще накануне прослышавший о его подвигах, вечером явился, чтобы выведать подробности. Но в душе Джагсира словно все выгорело. Ничего в ней не осталось от пережитого — ни хорошего, ни плохого. С полей возили снопы. Джагсир лежал в пустынном поле, в хижине, похожей на собачью конуру, устремив незрячий взгляд на кривые подпорки крыши, Гхила принес ему кое-какой еды, он поел и снова лег.
— Эй, дружище, а ведь твоя Хир нас покинула! — сообщил Геба. — Сегодня поутру в деревню явились ее отец и старший брат. Говорят, они хотели прикончить Никку, да он где-то схоронился. Вся округа об этом болтает, сплетен не оберешься! Так-то вот: шила в мешке не утаишь. После обеда они припугнули мать Никки, отобрали у нее все приданое — вещи, драгоценности — и увели Бхани. Всех перепугали, старуха часа три не подавала голоса, а теперь, говорят, сидит у себя в доме и воет: «О, люди, в обоих мирах я погибла! Ограбили они меня, разорили мой дом! А мой-то великий лев, славный воин! Такого труса праздновал, что даже к обеду в дом носа не показал!»
Джагсир слушал друга совсем безразлично. Казалось, ничто на свете уже не могло причинить ему боли. Ему даже почудилось, что он уже где-то слышал эту историю и в ней нет ничего примечательного.
Позже явился Гхила, принес бутылку. Все трое пили до глубокой ночи. Геба и Гхила пытались выведать затаенные мысли Джагсира, но тот словно окаменел и даже, распивая наравне с ними, не раскрывался. В душе его завязался такой крепкий узел, что его уже было не распутать.
Там, на току, друзья и заночевали. Издольщик Гхилы принес им поесть и оставил одних.
Джагсир вскочил еще затемно и сразу же пошел на поле Дхарама Сингха. Работники потешались над ним, выспрашивали насчет его милой, он же — словно воды в рот набрал. Порой лишь криво усмехался и говорил: «Что было, то было...» — и снова умолкал.
В течение нескольких дней цеплялись к нему деревенские парни, но никому не удалось ослабить узел в его душе. Наоборот, узел этот затягивался все туже.
Шло время, и история эта из новой постепенно превращалась в старую, а потом и вовсе забылась: у людей своих забот хватало. Да и для самого Джагсира она вроде бы подернулась прахом. Но в душе его все время жила боль, порой она становилась острой, почти нестерпимой. В такие дни он не находил в себе сил, чтобы подняться с постели.
Люди собрали урожай, продали зерно. Наступил сауни, в разгаре был сев. В семье Джагсира решили засеять поле просом и гуарой[13]. Отец еще с вечера наказал сыну, чтобы тот утром собирался пахать. Но когда наступило это утро, Джагсир, легший накануне чуть ли не с курами, с трудом поднялся, так ломило у него все тело. Он взял у Дхарама Сингха быков и пошел со двора, но добрел только до наружного очага и почувствовал, что еле тащит ноги. Тогда он решил заглянуть в лачугу Раунаки, благо там уже горел светильник. Поцыкав быкам, Джагсир вошел. Жена Раунаки, Санто, заваривала чай.
— Ну как делишки? Скоро ли представишь отчет богу смерти? — пошутил Джагсир с порога.
— Ах ты, негодник! Что это ты несешь? — засмеялась Санто.
Раунаки, до того куда-то выходивший, вернулся в лачугу тут же за Джагсиром и слышал его слова.
— Тебе-то что до бога смерти? — подхватил он. — Скажи лучше, чего ради ни свет ни заря ты явился в этот бедный дом?
Джагсир глянул на Санто и ничего не ответил.
— Что это ты, друг? Разве тут есть чужие, кого надо стесняться? Здесь только Санто, та самая Санто, которая по целым дням торчит у печки и поносит всех и вся! —И Раунаки тоже покосился на жену.
Санто тут же озлилась:
— А тебе только бы сиднем сидеть да читать по целым дням «Сукхмани» [14]! — съязвила она.
От этих слов Джагсиру стало вдруг смешно и легко.
— Что-то тело у меня нынче ломит, — признался он.
— Молодец! — гаркнул Раунаки. — Чего же тут стесняться? Бери хоть пять серов!
И, достав из прикрепленного к рубахе кошеля довольно объемистую коробочку, он вынул и протянул Джагсиру катышек величиной с вишню.
— Держи! Увидишь: как глотнешь — сразу тебя помчит, будто на скакуне из Котала.
— Угощай его, угощай! Пусть разъезжает на скакунах из Котала, пусть пешком ходить разучится! — прицепилась Санто. — Лиса только и знает, что с шакалом гуляет!
— Встань и дай воды гостю! — прикрикнул на нее муж. — Разверещалась тут! Если хочешь знать, Джагсиа — младший братишка твоего мужа.
— Если он тебе младший братишка, так, по-твоему, надо зажать ему голову между колен да истыкать иголками? Так, что ли? Лучше бы уж убил его сразу!
Но Санто все-таки зачерпнула кружку воды и подала мужу.
Джагсир с усмешкой отправил в рот опиум и запил водой, которую плеснул ему в горсть Раунаки. Таясь от жены, хозяин тоже сунул в рот катышек и хлебнул воды, но это не укрылось от глаз Санто.
— Вот бешеный. Тебе хоть дом набей опиумом — все сожрешь!
Санто ворчала, Раунаки хрипло отругивался, женщина заводилась еще пуще... Джагсир немного позабавился их перебранкой и, посмеиваясь, пошел в поле. Тело его теперь было легким, мысли — быстрыми. Какое-то время он еще думал о Раунаки и Санто, а потом — потом вспомнил Бхани. Это было больно, очень больно — отстранять от себя ее образ; больнее, чем думать о ней. И все же он страшился мыслей о Бхани.
Вот тогда-то и начал он худеть. Вскоре умер отец, и все заботы легли на плечи Джагсира. Правда, своей семьи у него не было, но время от времени то та, то другая замужняя сестра приходила пожить в родном доме, и с каждым таким посещением были связаны новые издержки, так что порой расходы семьи превышали доход. Все эти заботы не давали покоя. К тому же Джагсиру перевалило за двадцать пять, он уже не чувствовал себя молодым парнем. Теперь, за что бы он ни принимался, все делал с основательностью семейного человека. На него навалилась вся тяжесть издольщины, которую прежде нес отец. Из-за обилия работы и скудной еды тело начало слабеть, душу же не оставляла тревога.
Целых два с половиной года не решались родные Бхани отпустить ее к мужу. До Джагсира доходили слухи, касавшиеся этой истории. Не раз он порывался пойти к ее родителям и тут же себя останавливал: «Мальчишество!» Никка со всей родней не однажды отправлялся, чтобы забрать к себе жену, но родители Бхани заявляли, что отпустят дочку к мужу лишь тогда, когда у него вылезут последние волосы.
За эти два с половиной года Джагсир изменился: это вначале он довольствовался одним катышком опиума. Вскоре ему требовалось уже два, три, четыре... Пил он также со второго дня на третий... А чаю — так просто счета не знал: мог пить и десять, и пятнадцать раз в день. Работал как вол, вытягивая жилы, за ним одним двое не могли угнаться. Поведения был тишайшего, если выпьет, так черным словом не ругается и носа из дому не кажет. Однако Дхарам Сингх горевал о нем и не однажды говаривал:
— Джагсиа, братец, что это ты телом истаял? Так ведь и помереть недолго.
— Э, что у меня за жизнь, брат? Проскриплю еще как-нибудь лет пять-семь, а там... Если же и их зря промотаю, нечем будет оправдаться, когда всевышний спросит у меня отчет! — отшучивался Джагсир.
Несколько раз Дхарам Сингх подыскивал для Джагсира невест, но всегда дело кончалось ничем. Соглашался Джагсир — противилась Нанди. Была довольна Нанди — упиралась родня девушки. Порой свадьба совсем было налаживалась, но тут обязательно влезали деревенские пересудчики и с удовольствием портили заваренную похлебку. А Джагсир хоть и поддавался на уговоры матери и Дхарама Сингха, но всякий раз про себя думал: «Не для меня все это...» И когда помолвка расстраивалась, в душе был доволен.
Два с половиной года кланялся и унижался Никка, два с половиной года околачивал порог тестева
