прочь.
Днем-другим на том берегу показались и вовсе богатыри-великаны с гладкими, как тыквы, головами. Только из темени у каждого торчал пук волос толщиной в дубовую тень и развевался по ветру, как дым из кузни. Усы они свивали в длинные косы и на левой держали ножны с мечом, таким длинным и тяжелым, что он тянул по земле за жеребцом глубокую борозду, на которую со всех сторон так и сыпались ожиревшие грачи и вороны. Доспехи на чужаках громыхали знатные -- из цельных щитов, повешенных на груди, плечах и лопатках. Копья эти великаны, видно, делали из цельных молодых ясеней, раз у копий на тупых концах лапами торчали корни. У стойбищ чужаки просто ставили свои копья на земле остриями вверх -- получалась роща. Их ширококостные жеребцы, однако, ничем не удивляли, кроме толстых золотых колец в ноздрях и своего ржания, такого тяжелого, что оно гулко тонуло в реке вроде брошенных в нее с высокого берега больших валунов.
-- Русы[74],-- уважительно назвал их ромей.-- Есть договор с ними, а то бы встали посреди реки плотиной, подняли бы волну -- и тогда никак от них не откупиться... Пришлось бы отдавать мачту.
Княжич слышал о русах от отца. Многого отец даже не мог рассказать -- только поднимал брови и широко разводил руки, когда вспоминал о русах.
-- С ними воевать, как под обмолот спать ложиться,-- признавался князь-воевода, повидавший в сече многих -- и хорьков, и медведей.-- Одним свистом глаз тебе с двадцати шагов выбить могут. А начнут мечами махать -- так дышать нечем. Весь дух земной изрубят вокруг в мелкую щепку.
Откуда появились русы, говорившие на славянском наречии, княжич тоже знал -- со слов князя- старшины Вита.
В ту давнюю пору, когда готская сила держала верх над силами всех племен, вождь готов Теодорих[75], положивший себе за щеку целый город Рим, решил извести на Поле всех славянских бродников. Они досаждали ему, как слепни усталому коню -- разбивали обозы с положенной ему от покоренных народов данью, сеяли то там, то здесь готские черепа, из которых потом вырастали рогатые тыквы, и, наделав беды, весело пропадали в степных дымах и туманах, выедавших готским коням глаза.
И вот собрал Теодорих всех своих слепых воинов, чуявших врага издалека по вчерашнему поту, посадил их на ручных волков, питавшихся седлами, и выпустил на Поле.
Поначалу одиноким бродникам пришлось туго. Ищейки римского кагана находили их то ночью, то на рассвете. Они живо душили бродников -- перегрызали им горло удавками-ожерельями из собачьих клыков и вороньих клювов.
Раньше никакой бродник не признавал никого своим братом-союзником. Бывало, схватывались они и друг с другом. Разъедутся до окоема земли, пустят жеребцов по встречному ветру и разлетятся, схлестнувшись только тенями. У кого тень мельче или осекнется на миг под тенью встречного, тот сразу и повалится с коня замертво. Бродников же не хоронят. Тут же налетают на мертвого вороны и, выклевав ему глаза, поднимают тело высоко в небеса, а оттуда отпускают. И тело бродника падает и, не долетая до земли, само разворачиваяется, как ветхий свиток, в дым и пепел.
И вот увидели живые бродники, что слишком часто стало взлетать по всему Полю воронье и слишком часто стали то там, то здесь виться дымы, разнося по полю горечь безродных снов. Сообразили они, что ведут за ними гон-охоту, как за самыми богатыми индийскими купцами, которые, чтобы не попадаться грабителям на свету, стали с недавних пор прорывать от своих земель до самого Царьграда кротовые ходы.
Был один мудрый бродник. Бросая в костер кусочек меда, он умел выпускать из дыма жаворонков, а из обгоревших головок чертополоха -- мелких соколов. Затеял он бросать в огонь и то, и другое -- и стали взлетать в небо сладкоголосые сокола, скликая бродников к данапрским порогам. Там, у порогов, бродники и съехались однажды между ночью и рассветом, смешали свою кровь в золотой ромейской чаше, бросили ее в воду, и кровь, забурлив на порогах, перевилась и вытянулась единой жилой по всему Данапру до самого устья великой реки. Тогда собравшиеся бродники положили начало новому, единому роду. Без всякого презренья приняли они в свой род всех, кто искал в Поле спасения от слепой охоты -- всех бродников от иных племен: от угров и ясов, от касогов и булгар, от буртасов и волохов и даже от нурманов-варягов, служивших ромейским василевсам и со скуки подавшихся на широкое Поле.
Грозная образовалась рать. Меды не пила, спала по очереди -- одни ложились, другие вставали, как пшеница под порывом ветра. Рассыпалась та рать поначалу мелкими засадами, поджидая ищеек и выставляя под ветер одного-двух подсадных. Как начинали гаснуть звезды от земли на локоть, а у Луны появлялись серые подпалины -- значит, охота учуяла добычу и уже близка. Тогда бродник, выбранный вождем, подбрасывал вверх горсть пепла, и как только падавший пепел прикасался к волосам затаивших дыхание воинов -- так, значит, наступала пора со всех ног бросаться на помощь своей приманке. Отовсюду, кидались бродники на слепых охотников Теодориха, замыкали свой круг и плетками, свитыми из ястребиных криков засекали безглазых насмерть вместе с неоседланными волками.
Так новое лплемя покончило с готской охотой и стало править на Поле от Данапра до Прута. Так с тех пор они завели себе на долгую память мечи длиною в те самые трехжильные плетки. А их вождя, который выпускал из костра жаворонков и соколов, звали Русом.
Как бродники Руса после длинных мечей завели себе таких же статных красавиц-жен, -- о том княжич узнал гораздо позже, во дворце ромейского василевса.
Много еще разных всадников повидал княжич Стимар на все шире и шире расступавшихся берегах. Были в высоких шапках, лаявших по собачьи, подъезжали на жеребцах без грив, зато с петушиными хохлами. Появлялись последние древние скифы, вооруженные такими мечами, какими можно и лучше было бы пользоваься вместо плуга.
И всех, кто видел ромейский корабль, сердило его мерное и безнаказанное движение мимо земли и мимо чужих глаз. Все береговые-замежные бросали в него что-нибудь, надеясь нанести какой-нибудь ущерб, радующий глаз всякого, кто остается на берегу и потому медленно тонет в памяти тех, кто плывет в немеренную даль и богатеет своим долгим путем.
Одни бросали ругательные слова, таявшие в воздухе так же быстро, как и простой, назаговоренный плевок на воде. Угры плевались овечьей кровью. Третьи швыряли из пращей паленых крыс или протухшие черепашьи яйца. И только самые злые и завистливые тратили горящие стрелы. Стрелы с коротким и злым шипением кололи воду, а те из них, которым удавалось-таки клюнуть лодью в бок, тоже падали в реку, живо сбитые умелыми в этом деле корабельными стражами.
-- Тут уже Поле? -- однажды вдруг догадался княжич, следя за отстававшей от корабля росыпью стрел и тонкими дымками над нею.
-- Здесь то, что твой отец, каган Хорог, называет Полем,-- как всегда много сказал Агатон.-- Мы зовем эти места Скифией, землей варваров, или Ничьей землею.
Княжичу стало грустно. Чудесное Поле, все засыпанное золотыми ромейскими монетами и заросшее золотыми травами, показалось ему с реки скучным и злым.
Только один раз корабль повернулся носом к береговым всадникам и даже остановился, зацепившись якорем за мелкое дно.
Был закат дня, когда весь восток от самого зенита до окоема затянули бесплодные тучи с белым дном и черными башнями.
На дальних восточных холмах появились пестрые всадники, и Агатон сразу положил отяжелевшую руку на темя княжича.
-- Укройся, княжич, чтобы тебя не видели,-- строго велел Агатон и подтолкнул малого к своей каморке на корме. Та каморка была обита внутри теплыми шерстяными материями и уложена мягкими тюфячками.
Княжич спрятался, как было велено, и недолго думая отодрал от досчатой стенки край материи, чтобы понаблюдать в щелку за новыми чужаками.
