будто его начали усердно заливать.
Не прощаясь ни на каком языке, бродник повернулся лицом к оставшемуся уже далеко костру так быстро, будто весь вывернулся наизнанку, и двинулся прямо на умирающий огонь. Хоть он и отяжелел от соли, но стука копыт все равно никто не расслышал, а только слышали, как он в конце концов плюнул в костер. Тот сразу погас и разлетелся ночными птицами.
Один корабельный страж не утерпел и выпустил вдогон броднику стрелу. Сначала стрела жалобно пела, потом донесся такой звук, будто собака перекусила кость, и с берега на корабль испуганно вернулась тишина. Тому стражнику почему стало так жалко свою стрелу, что он до самого рассвета отворачивался от всех и вытирал со щек слезы.
Утро наступило хотя и теплое, но пахшее тревожной, широкой прохладой, будто с чистых небес густо пошел невидимый снег.
Полуденный окоем земли вдруг замерцал золотыми нитями. Княжич, приподнявшись на цыпочки, увидел, что там земля кончается и начинается сплошная парча, расшитая золотом. Значит, и река превращалась не в небо, а вся шла на бескрайнюю ромейскую ткань.
Внезапно в лицо княжичу ударил ветер со вкусом бесчисленных слез, и далекие берега распахнулись настежь.
Раньше так распахнулась перед княжичем настежь только материнская утроба. Тогда ему в лицо тоже ударил ветер, ослепивший полынной горечью. Тогда сила вод подхватила и понесла его в бездну.
И теперь перед княжичем будто сверкнуло округлое лезвие, распахнувшее родную плоть, и он снова вздохнул всей грудью всю ее предсмертную боль, вскрикнул и провалился в бездну.
Княжич Стимар очнулся, когда твердые пальцы ромея Агатона прикоснулись к его темени так же, как в час рождения прикасались пальцы старого Богита.
Он услышал тревожное бромотанье Агатона, подумал, что ромейские заговоры совсем бессильны. В тот же миг ему в нос ударил резкий запах. Княжич вздрогнул и открыл глаза. Куда-то в сторону живо убралась рука с кусочком вонючей пакли, и теперь с высоты совсем неглубокого, спокойного неба на княжича смотрел Агатон и что-то говорил на своем наречии.
-- Отцу ты, наверно, доставил немало хлопот, прячась по ночам, и он решил доставить хлопоты нам...-- тихо проговорил тогда ромей Агатон.
Княжич лежал, боясь подняться и увидеть ту бескрайнюю полынью, в которую угодил корабль.
Мудрый ромей увидел его страх -- два крохотных водоворота зрачков.
-- Прислушайся, маленький каган,-- шепотом сказал он, коснувшись перстом невысокого и мелкого неба.
Княжич прислушался. Далеко за кораблем будто бы шумел лес, но шумел не как обычно, от знакомого ветра или баловства лешего. В этом лесу ровно дышало одно большое сердце.
--
И с этими словами он прислонил к уху княжича его раковину.
Стимар сразу схватил ее и изо всех сил прижал к груди. В ее непостижимой бездне было заключено целиком все море. Он крепко обнял его руками и тогда вздохнул с облегчением.
Весь день княжич просидел на корме, не расцепляя рук, и до боли в глазах всматривался в тонкую корочку-пенку берега. Однако с этого часа он вовсе не хотел ничего запоминать, ведь нет никакой пользы запоминать тающие на реке льдины, даже самые большие.
Вечером княжич сказал Агатону:
-- Мне уже не страшно.
-- Очень хорошо, маленький каган,-- как всегда бессильной улыбкой ответил ромей.-- Теперь ты можешь увидеть, как красиво вокруг. Потом расскажешь своим братьям.
Дни и ночи княжич проводил, не отпуская раковины: боясь, что, море отпущенное из рук, снова станет чересчур большим и бездонным, чтобы можно бло без опаски смотреть на него.
По ночам раскрывались веки глубин, и на княжича с неживым спокойствием смотрели глаза с чешуйчатыми, как рыбьи бока, зрачками.
Морские девы кружились вокруг, вплетая корабль в свои бесцветные волосы, как девушки вплетают в косы весенние цветы.
Огромные рыбы, чья кожа сверкала гибкими клинками, проносились мимо. Морские племена вымерли давным-давно, раньше, чем кони стали подходить к люлькам и вылизывать первых человеческих младенцев, и теперь уже некому было оседлать одичавших морских жеребцов.
В одну из ночей звезды вдруг стали чадить и потрескивать вроде головней под начинающимся дождем.
Хозяин корабля стал смотреть на небо и всю ночь цокал языком так, будто отчаянно выбивал кресалом искру, чтобы разогнать удушливый, как дым, сумрак.
Еще не было ветра, а копья уже стали раскачиваться в руках стражников, с той же тревогой глядевших в небеса.
Даже гребцы не спали и шевелились, как головастики в пересыхающей луже.
На другой день, вскоре пополудни, полуночный окоем стал темнеть и подернулся пепельной дрожью. Ветер тоже сковала судорога, и корабль весь натужился глухим утробным гулом.
И вот все море засверкало холодным железом, гибкими клинками, от окоема до окоема превратившись в кожу огромной, несущейся в небо неоседланной рыбы. Корабль крупно закачался, и княжича сразу потянуло в мутный сон. Он прижался головой к тюфячку, а когда проснулся от тошноты, то увидел, как побледневшее от страха Солнце скачет по всему небу, пытаясь ускользнуть от огромной черной пасти, обметанной бесцветными лохмами водяных дев.
Посреди корабля, с трудом держась на ногах, стоял человек в черном и, протягивая в небо золотой крест, пел ромейские молитвы. И крест мутно сверкал и качался в небе на пару с Солнцем.
Высоко вздыхали воды и шипели в тысячу змеиных глоток, брызгая на крест и в лица людей холодной слюной.
Теперь чужая, небывалая сила, поднявшаяся с глубин то властно прижимала княжича к кораблю, то отталкивала прочь, оставляя его в наполненной тошнотою пустоте.
Стимар прижимал раковину к животу до боли, до немоты в руках, наконец лег на нее и, не утерпев, выжал из себя кислый комок жидкости. Он не успел перевести дух, как тошнота подкатила снова, стискивая внутренности, однако же и отгоняя страх.
Его мучило в самой сердцевине ревущей, немилосердно толкающей во все стороны тьмы. Он долго- долго ничего не знал, кроме этих нескончаемых толчков и горечи, которую тело уже из последних сил выдавливало ему в рот. В эту тьму порой удавалось проникнуть доброй руке ромея Агатона. Она вытирала мокроой тряпицей княжичу губы и щеки. Потом рука гладила его по волосам и безуспешно пыталась закрыть теплым покровом от ветра и вод, слившихся в одну бессмысленную и потому беспредельную силу.
Потом появилась другая рука, жесткая и крепкая, и буря зашумела в ее пальцах, как ветер среди сосен. Та рука переложила княжича на голую доску, взяла его голову и прижала виском к холодной глади дерева, прижала так крепко, что захрустели волосы и боль отдалась в скулу и темя. Малой рванулся прочь, но эта чужая рука оказалась куда сильнее Агатоновой руки и жалости в ней не было никакой. Вдруг тошнота сама отошла прочь. Тело радостно ослабло, пропитываясь сладостной ломотой. Мутная краснота, как факел в тумане, закачалась перед глазами. Княжич заснул, а когда проснулся, та чужая, но спасительная рука все еще прижимала его голову к мокрой доске.
-- Тебе уже легче, маленький каган? -- услышал он сквозь гул и рокот тьмы хриплый шепот Агатона.-- Не бойся. Скоро ветер утихнет.
Крепкая чужая рука отпустила княжича. Он хотел было повернуться и лечь поудобнее, но опять подкатила внутри, давя грудь, кислая горечь, и тогда малой снова, уже сам, прижался до боли виском к
