испуганный ветер…
«Что делать? Что же делать?» — спрашивала она сама себя. Потом так же осторожно закрыла дверь, повернула ключ в замке на два оборота и для надежности задвинула большой деревянный засов.
В это время снаружи рефлекторы разрезали темноту ночи. Пучки света долго скользили по убранным полям и, как острые языки доисторических чудовищ, лизали всю окрестность. Из маленьких окон домиков настороженно смотрели испуганные глаза сельчан.
«Что делать? — мысли молоточками стучали в голове: — Убьют! Сожгут! Сгорят! Пропадут! Стоит им только увидеть русского солдата, как они теряют все, что у них еще осталось человеческого…»
Под тяжестью неожиданного испытания Катарина опустилась в чулане на колени. Анализируя последние события, она пыталась нарисовать конкретную картину дальнейших действий. В худшем случае она пошлет мать с Йоланкой к Магдалене. Если они пойдут вдоль ручья, то легко доберутся до леса…
В этот момент старуха Марцинова открыла дверь чулана и после долгих колебаний проговорила:
— Катарина, ты должна решать. Ты тут теперь вместо Гомбара.
— Мама… — сказала Катарина и замолчала. Слова застряли у нее в горле. В голосе ее прозвучала настоятельная просьба.
Старуха постояла, дрожащей рукой провела по своим морщинкам на лице и сказала немного тише:
— Я приготовила корзинки. Одну тебе, а две поменьше Йоланке и мне. Может, стоит уйти заблаговременно? Жизнь есть жизнь. Что скажешь?
— Я останусь, мама. Возьмите Йоланку и идите. По ручью к лесу, а потом к Магдалене. Я не отойду от этого парня. Что будет, то и будет. Не могу я уйти. Лацо бы поступил так же. Как подсказывает мне сердце, так я и поступлю…
После этих слов в ее душе сразу воцарилось спокойствие. Она вытащила из шкафа самые теплые вещи и начала одевать Йоланку.
Старуха вышла в сенцы и принялась завязывать корзинку, которую втайне приготовила для Катарины.
В это время вновь заревели моторы машин. Катарина с матерью остановились как вкопанные. Потом обе приблизились к северному окну, чтобы посмотреть, что делается на улице.
Немецкая колонна тронулась к перевалу. Деревня вновь погрузилась в тишину…
Катарина обняла Йоланку, крепко прижав ее к себе. Старуха Марцинова сняла корзину со спины, тяжело опустилась на колени и поцеловала землю.
Остаток ночи старуха Марцинова и Йоланка провели в чулане.
Катарина дежурила у постели раненого. Она то дремала, то сидела с открытыми глазами, перебирала в памяти последние события. Из этого состояния ее вывел голос паренька. Она зажгла свечку и наклонилась над ним. Он только шевелил губами. Сейчас они отекли еще больше и потрескались от высокой температуры. Лицо его изменилось до неузнаваемости. Катарина быстро поставила свечу на стол и подложила свою руку под голову пареньку, чтобы ему легче дышалось.
Неожиданно она почувствовала, как под ее рукой тело его обмякает и будто становится тяжелее. Потом он весь как-то напрягся. Это была какая-то доля секунды, момент великого бесконечного времени. Щелочки глаз сузились, и больше он уже не двигался…
Утром приехала с мужем Магдалена. Едва Марцинова открыла ей дверь, как та, обняв мать и сестру Катарину, радостно выпалила:
— Свободовцы уже на перевале!
Катарина, не говоря ни слова, обняла сестру и положила голову ей на плечо. Потом они пошли к пареньку. К безымянному пареньку, который нашел под этой крышей родной дом — место, где есть мать, хлеб и соль.
Когда вечерний туман опустился над Ладомиркой, четыре женщины, двое мужчин и тринадцатилетняя девочка пришли на кладбище.
В могилу Лацо Гомбара тихо опустили еще один простой, сбитый из грубых досок гроб, обернутый мешками.
Могильщик Пиханич опустился на колени.
Катарина стояла как каменное изваяние. В ту минуту она, наверное, даже не знала, что делается вокруг нее, зачем она пришла на кладбище. Кругом была темнота. Она почти ничего не видела. Старуха Марцинова держала в руках незажженные свечки: зажечь их не решались.
Пиханич так сделал могилу, что никакие глаза, даже Бугая, ничего не смогли бы заметить. Потом Пиханич взял из руки Марциновой свечку, чиркнул спичкой и все же поставил огонек к низкому деревянному кресту. Пламя колебалось в октябрьском ночном холодном воздухе.
— Катарина, пойдем.
Она стояла не шелохнувшись.
Магдалена, положив руку ей на плечо, сказала громче:
— Ну пойдем же, Катарина… Здесь оставаться опасно…
— Умерли! — выдавила она из себя, будто только что наконец осознала реальную действительность, и расплакалась. Она упала на колени, одним рывком сорвала с головы большой шерстяной платок и распростерла его на могиле как мягкое покрывало. — Чтоб им не было холодно… — проговорила она сквозь рыдания. Потом резко подняла голову: — Я обещаю тебе, что напишу ей. Я знаю ее имя. Ее зовут Мать, так же, как и меня.
Уршуля Чамайова
Цапка скользила в руках, и Уршуле приходилось время от времени вытирать ее краем фартука. С самого утра — а она пришла на картофельное поле чуть свет — небо хмурилось. Ночью прошел сильный дождь, и земля, насыщенная влагой, приставала к ногам, обутым в солдатские башмаки. Мягкая коричневатая масса прилипала ко всему, и потому работа не спорилась. Согнувшись в три погибели, промучилась Уршуля несколько часов, пока не почувствовала знакомую боль в спине. Боль пронзила ее насквозь, и Уршуля Чамайова наконец разогнулась и окинула взглядом местность.
Над полукругом невысоких гор висели тучи. Они тяжело и лениво переваливались за кромку лесов.
Уршуля глубоко вздохнула, подумав при этом, что тучи перенасыщены влагой и им долго не удержать этой тяжести; вот-вот они сбросят свой мокрый груз, и дождь будет обильным. Что делать земле с такой прорвой воды? Опять грязищи будет по колено. Вот и работай как знаешь: хочешь — на коленках, хочешь — на карачках…
Вокруг стояла такая тишина, царило такое спокойствие, что она невольно поддалась этому чувству покоя и погрузилась в свои мысли, хоть ненадолго. Ей вдруг показалось, будто на много верст окрест она одна-одинешенька. Никуда не надо торопиться, никуда не нужно бежать, тщетно пытаясь разрешить свои проблемы в борьбе с колючим и жестоким временем и все больше убеждаясь в том, что заботы — отнюдь не приятный гость в твоем доме.
У макового поля Яна Шути обычно шумно чирикали воробьи — черти сумасшедшие, прямо будто люди верещали! — сегодня же там не было ни одного. Повсюду стояла тишина.
Мгновенно испугавшись, она вдруг осознала, что уже давно на дороге, извивающейся между полосками полей и невидимой с их участка, не скрипело колесо, не звякала конская или воловья упряжь, нигде не слышался звук серпа или косы, не звенел колокольчик буренок, в эту пору всегда пасшихся у леса, и что все это, видимо, неспроста, неслучайно, потому что, сколько она себя помнит, никто тут еще от дождя не бегал. Охваченная тревогой, она вдруг почувствовала свинцовую тяжесть в ногах, которые вместе с башмаками утопали в кашеобразной почве. Уршуля старалась как можно быстрее извлечь из земли хотя бы мешок-другой картошки, потому что на поле в такое время так просто не выберешься. Ведь единственный взрослый человек в доме — это она, Уршуля. И ей нужно накопать картошки столько, чтобы хватило по
