Судьба русского народа определит и судьбу России.
НЕПРИМИРИМОСТЬ
21. БОЛЬШЕВИЗМ — И РУССКИЙ НАРОД
Стыд российского образованного класса ото всего русского, отмеченный в дискуссии 1909 года, был после Октябрьского переворота динамично развит сокрушающей стратегией Ленина на полный разгром русского национального сознания (как политического конкурента большевизму). Уже на X съезде ВКП (б) (1921), ещё не отдышась от Гражданской войны (и в продолжение её), объявили «главной задачей партии в национальном вопросе» — борьбу против «великодержавного шовинизма», который, по Ленину, «в 1000 раз опасней любого буржуазного национализма». В партийном письме Ленина конца 1922, предсмертном (и зачитанном на XIII съезде вместе с его «политическим завещанием»), значилось: «море шовинистической великорусской швали» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 457–460). Не только не надо соблюдать формальное равенство наций, но осуществить «тако[е] неравенств[о], которое возмещало бы со стороны нации угнетающей», 'так называемой «великой» нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда)', — возмещало бы, что' можно получить с неё в пользу наций малых. В последовавшем с 1923 размежевании административных границ — к национальным автономиям пришивали, прикладывали целиком русские уезды и волости. В союзных республиках стали проводить (вопреки декларированному, желаемому и якобы уже близкому «отмиранию», «слиянию наций» всех): удаление русских из государственного и партийного аппарата. (Напротив, на Западе и посегодня многие уверены, что Ленин стремился «русифицировать окраины».) В идеологическом пространстве подвывал и Луначарский: «Идея патриотизма — идея насквозь лживая» (А. В. Луначарский. О преподавании истории в коммунистической школе. Пг, 1918, с. 6); «преподавание истории в направлении создания народной гордости, национального чувства и т. д. должно быть отброшено; преподавание истории, жаждущей в примерах прошлого найти хорошие образцы для подражания, должно быть отброшено» (А. В. Луначарский. — В сб.: Проблемы народного образования. М., 1923, с. 103). И все 20-е годы десятки партийных ораторов и сотни услужливых перьев на все лады изощрялись в насмешливых проклятьях «русопятам», «русотяпам», «русопетам», «мы расстреляли толстозадую бабу Россию», «а может, лучше было не спасать» Россию Минину и Пожарскому? и т. д., неперечислимое множество таких мерзостей.
В эту же большевицкую стратегию расправы вошёл и крушительный удар по православной Церкви — свистящая травля при ограблении церковных ценностей (тайно вёл её Троцкий, но под декорацией Калинина), затем аресты Патриарха, митрополитов, суды над ними, гласные и десятки тысяч негласных расстрелов православных священнослужителей и уничтожение их в лагерях. Одновременно с тем, начиная с лет гражданской войны и все 20-е годы, шло уничтожение или высылка дворянства и русской интеллигенции. Русское национальное сознание было круто пригнетено, погашено до ухода в подполье, а по поверхности вовсе стёрто и запрещено как явление контрреволюционное.
И такая атмосфера густилась лет пятнадцать, до середины 30-х годов, когда Сталин (уже после многомиллионного уничтожения отборного крестьянства и опять-таки после добития петербургского дворянства и интеллигенции в 1935, взрыва Храма Христа в 1931 и непредусмотрительного уничтожения и запуши памятников Отечественной войны 1812), — Сталин прочнулся при подступающей угрозе большой войны, что на хлипкой идеологии Коминтерна, без русского национального подъёма, ему в той войне не устоять. И в советской агитации внезапно вспомнились, зазвучали призывы к уже забытому, уже трижды проклятому и растоптанному патриотизму. (С 1936 появился термин «старший брат», с 1938 — «великий русский народ»).
И только этот патриотизм — именно не «советский патриотизм», а патриотизм собственно русский, с воззывами к русскому военному прошлому и даже до Дмитрия Донского (уже не боясь «обидеть» татар), — именно он, спасая и весь мир и Россию, заодно спас и советскую коммунистическую власть со Сталиным на верхушке. (После войны Сталин удостоил русский народ благодарственного тоста. Но постепенно, как бы и не в противоречие, восстанавливал в запас и все понятия интернационал-коммунизма, пригодятся и они).
Всеисторический и всемирный подвиг русского народа во Второй Мировой войне (и, страшно вымолвить: не последний ли во всей его истории?) является одной из загадок русского характера. Ведь миллионы людей были прорежены репрессиями, жили в постоянной подавленности, страхе вымолвить своё мнение; да почти половина тогдашнего населения и хорошо помнила лучшую дореволюционную жизнь, и наглядно ощущала полученные взамен социалистические оглодки. И что же искренно увлекло народную массу платить своими жизнями за такое чёрство-корявое существование? (Немало зэков и из лагерей подавали заявления на фронт.) Тут сказалась, конечно, и власть железного принуждения (невольно задумаешься над оценкой Константина Леонтьева, что достоинства нашего народа выигрывают от угнетённого состояния), тут в огромной степени проявился природный, всё ещё не додавленный русский патриотизм, — но сказалась и психологическая жажда распрямиться хоть на короткое время и почувствовать себя личностью, и даже могучей, и даже героической, — через смертный бой, дающий короткую иллюзию свободы.
Сегодня тот подвиг русского, нет, треславянского народа (подавляюще главной силы в Красной армии и на заводах тыла, и на колхозных полях), сокрушившего гитлеризм, спасшего западные демократии при наименьших для них человеческих потерях, — сегодня, в живых чувствах и мировой памяти изглажен, забыт, невозблагодарён, потонул под струёй современной жизни, для которой остов ещё сохранившейся России — некое реликтовое, всем помешное и многим — презренное Чудовище.
22. ОТ СТАЛИНА К БРЕЖНЕВУ
В последние годы царствования Сталин понудил советскую идеологическую пропаганду совершить уродливый излом в сторону безграничного национального чванства, русского во всём «первопроходства». Нельзя предположить, что он так повёл для нового вреда русскому сознанию, нет, он повёл так по отсутствию чувства меры и вкуса и, по всей видимости, предполагая, что тем укрепляет под собою русского конька-горбунка для следующего всесветного агрессивного прыжка. Смерть помешала ему довести это направление до какого-то результата — но он вполне успел нанести ещё один ощутимый вред русскому сознанию и подставил его под всемирные насмешки.
А Хрущёв внезапно проявил сохранённый с комсомольской молодости большевицко- интернациональный накал. Он оказался к ленинской линии много ближе, чем трезвый государственный стратег Сталин. С ленинских лет никто так безоглядно не раздавал русские земли — Чечне, Дагестану, а прежде-то всего Украине. Именно он вдруг издумал сумасбродный «подарок» Крыма — тот соблазн, который чёрт подсовывает, чтобы совратить душу, в данном случае — государственное сознание Украины. — И Хрущёв же, безо всякого видимого повода, с 1961 года неистово кинулся терзать смирную, лояльную и столь полезную для фасада режима православную Церковь, массово закрывать храмы. Ничем другим, кроме большевицкого идейного остервенения, эту кампанию объяснить нельзя — а по интенсивности она напоминала ленинскую 20-х годов, только без массовых арестов священников. — Русский патриотизм Хрущёв уже не решился объявить врагом, но и симпатий к нему не испытывал, а всячески переиначивал в «общесоветский».
Именно эту линию наследовало брежневское политбюро: что в СССР достигнуто невиданное слияние всех наций в единую «советскую нацию». Как во многом те старцы видели только то, что желали, они как будто и поверили в миф «единого советского народа». (И даже им удалось наслоить такое на массовое
