опасностью «наиболее оптимальной выглядела бы консолидация [прогрессистов, демократов] с партийным аппаратом, КГБ и хозяйственным аппаратом» (А. Каценелинбойген. — «Время и мы», 1987, № 99, с. 108, 118, 124).
Но и без этой неосуществлённой консолидации разгром «русофилов» продолжался и ширился: «Так называемое русское возрождение — фашиствующее течение». Даже писателей-«деревенщиков» прямо и неоднократно относили к «погромщикам», «фашистам» (и по «Свободе», и в печати); о настоянии Валентина Распутина на чистоте старинных русских истоков — «это имеет опасный запах». О призывах патриотов к укреплению семьи, нравственности, повышению деторождения и защите природы писалось в московском журнале: это «гремучая смесь»; и даже скорбь, как разрушительно пострадала Россия от коммунизма, — это «мазохистический экстаз, когда… рвут рубаху до пупа» («Знамя», 1990, № 1, с. 212–215) (Такая лавинная атака развёрнуто поддерживалась и статьями в американской прессе).
А радиостанция «Свобода» в эти годы стала уже легальным как бы внутрисоветским радио. Она завела серию передач «Русская идея», где издевательски опошляла и русскую историю и русскую мысль, прямо требовала «мутации русского духа», сокрушала русские мозги в безнадёжность, а в других слушателях наращивала неприязнь к русским. «Не являются ли русские народом прошлого, которого уже нет?» Униженная и отчаявшаяся Русь могла слышать: «причина тоталитаризма — русский родовой соблазн» (11.12.89); «у русских всё всегда на костях да на крови, а добром русский народ не умеет» (27.10.89); «говорить о патриотизме русском в такой стране просто бессовестно, безнравственно» (12.1.88). (Все эти радиопередачи так назойливо и целеустремлённо повторялись, что, кроме служебного задания от кормящих источников, выражали и собственные пылкие чувства вещателей.)
В эти самые годы шли массовые убийства в Азербайджане, Закаспии, Киргизии, Таджикистане, Карабахе, Южной Осетии — все вне России и безо всякого участия русских. Но советская печать и американская радиостанция гремели только и именно против «русского расизма», против русского патриотизма, который «дурно пахнет».
Так несколько лет подряд происходила жестокая распря между разными ветвями общественности в СССР.
«Демократы» и «патриоты» полосовали друг друга бранью вместо того, чтоб объединиться против живучего, изворотливого коммунизма и комсомольства. И те и другие органически не были на то способны. Горе стране, где слова «патриот» или «демократ» считаются бранью… А за это время коммунистическая номенклатура успешно пересоставлялась в «номенклатуру демократическую», коммерческую и вместе со сметливыми, ещё вчера никому в стране не известными хапугами — овладевала постами, капиталами. И после удачно выигранного времени только и могла благодарно кивнуть противоборцам на две растеснённые обочины: «Спасибо за вашу Распрю!»
Эта распря не дала даже хрипнуть скромным, достойным голосам с обеих сторон, заботливым о нашем будущем во всём его сложном объёме. Обрублены были истинные проблемы. Между огненно накалёнными полюсами создалось мёртвое поле, в которое противопоказано, даже отвратительно вступить самым раздумчивым и плодоносным предположениям. Мазутная полоса этой распри осталась промазана и через сегодняшнюю нашу жизнь.
25. БОЛЕЗНИ РУССКОГО НАЦИОНАЛИЗМА
Среди наших высоких мыслителей XX века — С. Булгакова, В. Вернадского, А. Лосева, Н. Лосского, С. Франка, почти никто не разрабатывал особо русскую национальную тему, только И. Ильин, П. Струве, Н. Бердяев. (Но не назовёшь успехом легковесный щегольской выверт последнего с Третьим Римом — Третьим Интернационалом: с тех пор узнали мы и Третий Райх, и Третий Мир, и Третью Эмиграцию, и Третий Путь, — и какую существенную мысль нащипать по этому хребту сопоставлений?) Во втором ряду можно назвать В. Розанова и Г. Федотова. Да мыслителей русских мы надолго и лишились: или насильственной высылкой их, или принудительным их молчанием.
И так разработка русской национальной проблемы ещё до революции досталась, в лучшем случае, государственным деятелям (и часто приобретала оттенок казённый), а то — политическим журналистам. Эти же были — весьма разного калибра, и публикации иных своей резкостью, топорностью, вплоть до брани, вызывали отталкивание и даже отвращение образованного общества. Создавалось впечатление (удобное для критиков), что русской национальной публицистике органически присущ низкий уровень.
Затем десятилетия коммунистических уничтожений, гнёта и подавления русского национального сознания, его проявившихся носителей — могли этот уровень только снизить. Когда в 60-70х годах уже совсем новое поколение стало пробуждаться от полувекового беспамятства под большевиками — это происходило мучительно, так сильно изменились бытийные условия, так глубок был перерыв традиции, и почти не достать было тех прежних, столь запретных книг. И объяснения, и решения молодым русским интеллигентам приходилось искать как бы заново. Одни (группа И. Огурцова, «Всероссийский Социал- Христианский Союз Освобождения Народа») верно определили коммунизм как главный источник наших бед, создали подпольную организацию для его свержения, однако были быстро разгромлены, не только при безучастии, но как бы не одобрении общества. Других (группа В. Осипова, самиздатский журнал «Вече»), осознающих свою общественную слабость, потянуло прислониться для опоры и зашиты к чему-то крепкому, уже реально существующему. Они поддались тому мифу о якобы начавшемся национальном перерождении коммунизма и восприняли его уже не как главного растлителя русского народа, а как спасителя: ведь он «создал великую державу», вот, может, он и совершает наше великое мессианское предназначение? Забыв или простив ему десятки миллионов жертв и всё ленинское противорусское остервенение, они вопрошали: «Разве русский патриотизм не совместим с марксистско-ленинским мировоззрением?», да напротив же: «патриотизм и коммунизм не могут существовать один без другого», «русский коммунизм — особый путь России», «ленинская национальная политика — это и есть русское решение национального вопроса»… — в таких чудовищных формулировках они возродили национал-большевизм сменовеховцев, не вспоминали, что при раннебольшевицком режиме полтора десятка лет даже и слова «русский» нельзя было произнести. Вдобавок уже и коллективизацию сочли желанным даром для русского крестьянства (это мы слышали и от А. Зиновьева).
Систематически подавляемое национальное чувство неизбежно прорывается в болезненных и резких крайностях, на оскорбление его — всегда можно ждать агрессивной реакции, вплоть и до шовинизма. Уже и в 70-е годы в СССР прорвалось оно истолкованием всего происходящего в мировой и в российской истории — действиями масонов и евреев. С годов же «Перестройки», когда явно зазияла сокрушительность векового русского национального поражения, — тем отчаяннее стали искать в виновниках кого-нибудь, только не себя. И как раз на этот период, когда народ увидел себя обманутым, в падении, в ограблении, в нищете и всеми презираемым, — как раз и пришлось нажигание бранных кличек и обид со стороны освободившихся эфирно-газетных средств. Это ответно вызывало реакцию самую болезненную, как национальная надменность, заносчивость, дико не соответствующая нынешнему реальному жалкому состоянию нашего народа. В невиданном историческом падении, в нашем и без того отчаянном положении — мы ещё урезчали его безудержными, дуболомными, угрозными проявлениями.
Также и тут разгромленное русское сознание соблазнительно потянулось найти себе утерянную опору, вот — в соединении национализма и большевизма. И возникла дичайшая путаница — смешение «белых и красных», «примирение» их неизвестно на какой основе, создание «патриотического блока» с коммунистами, — а патриоты, не принявшие такого обличья, в выборах 1990 года и потерпели самое уничтожительное поражение. (Где ж, как не здесь, повторить о том несравненном бесстыдстве, с которым нынешняя КПРФ, даже и по названию не утёршаяся от прежнего коммунизма, объявляет себя «народно- патриотическим движением» и приверженицей православия? И ни один из их современных вождей не раскается, даже не помянет, как они этих патриотов и этих православных — топили, стреляли, выжигали. Бесстыдно ставят сегодня в кавычки «ужасы большевизма», да ведь то «было полвека назад — и быльём поросло» («Советская Россия», 10.1.1998, с. 2). Нет, то космическое злодейство несмываемо с коммунизма).
Одновременно у новых горе-теоретиков шли поиски, как русским спастись через «евразийство» или
