Он стоял у плиты и помешивал половником в большой кастрюле.
— Разумеется, у меня есть его телефон, возьми ручку. Только имей в виду, что он на меня очень обижен. Он может послать и бросить трубку… Верно, не было его на кремации, он был во Владимире, у мамы, ничего не знал. А мы ему не позвонили — ни я, ни Никон, ни Худой. Некрасиво получилось. — Гена сел на узкий угловой диванчик, закурил. — Он вернулся сегодня утром, звонит Трушляковой: как дела, дескать, что нового? А Трушлякова ему — как обухом в лоб. Он к Никону: что ж вы, суки, до меня не дозвонились? Теперь у нас с ним война и немцы. Я пытался объяснить — какое там… Сука ты, говорит, последняя, я из-за тебя с Вовой не простился, забудь мой телефон. Такие дела. А зачем тебе Шевелев?.. Ну, раз нужен, то звони… Нет, ни про какой коротыш ничего не знаю… Хорошо, приезжай, о чем речь… Погоди, стоп. Что значит «страшная»?
Гена курил и слушал Бравика.
— Вот что, — сказал он, — бери комп и приезжай завтра ко мне. Запиши телефон Шевелева: триста девятнадцать, тридцать один, семьдесят один… Что значит «открыть папку»? В смысле взломать? Попроси Худого, какие проблемы… О, еще как умеет. Давай. До завтра.
Бравик сказал в трубку:
— Да, я привезу, и ты сам увидишь… Так какой у Шевелева телефон?.. Да, вот еще. Послушай, а кто бы мог открыть папку?.. Ну папку, папку. Тут есть папка, она защищена паролем… А Худой это умеет?.. Хорошо, я еще позвоню. До завтра.
Он положил трубку, вновь поднял и набрал номер.
— Паша, добрый день. Это Браверманн беспокоит. У меня к тебе дело. Но я не хотел бы по телефону… Отлично. Спасибо. — Бравик посмотрел на часы. — Это было бы прекрасно… Да, я знаю этот район, сам живу на Чертановской. Все, в восемь я у тебя.
Гена протер губкой плиту. Марина в ванной сушила волосы, гудел фен. Опять зазвонил телефон.
— Да, — сказал Гена.
— Здравствуй, Ген, — сказал Худой.
— Привет.
— Я в некотором недоумении. Я сейчас говорил с Бравиком.
— И я с ним говорил. И я тоже в недоумении.
— Ему нужно хакнуть какую-то папку. Не знаешь, в чем дело?
— Он нашел в Вовкином ноуте заблокированную папку, хочет открыть. У него голос был странный.
— Он и в такси вчера чудил.
— Выпил, бывает.
— Не с ним. Ладно, завтра подъедем, он ноут привезет.
— Подъезжайте, — сказал Гена, — я борщ сварил. Настоящий, украинский.
Квартира Шевелева, темноватая тесная «двушка», выглядела так, словно вся она была придатком к мастерской, оборудованной в маленькой комнате. В проходной комнате лежали вдоль стен борды, кайты и две пары лыж для целины. У подоконника стояли шлифовальный станок и плавильная печь. На стенах висели постер с Уэйтсом, абстрактная мазня в некрашеной рамке и черно-белая фотография с «домашнего» концерта: молоденький Шевелев с кларнетом в руках (он, наш-пострел-везде-поспел, поиграл некогда и в «Среднерусской возвышенности», и в «Манго-Манго», и в «Мягких зверях») стоял рядом с молодым Гребенщиковым. Над ламповым, шестьдесят девятого года выпуска, усилителем «NEC» был приколот бланк с шапкой местного РОВД.
Гр.
Мебели в комнате было немного: самодельная подставка для аппаратуры, продавленный диван, исцарапанный полированный шифоньер, два пуфика и низкий стол темного дерева.
Шевелев — ладно сбитый, среднего роста, широкобедрый, с крепкой шеей — был ювелиром. Работать он предпочитал по серебру, делал черненные, с замысловатыми капельными наплывами, грубоватые кулоны и серьги. Еще он был одним из лучших в Москве по ремонту лыж и бордов.
Сейчас Шевелев сидел на пуфике, пил из пиалы зеленый чай и закусывал сушкой. Он поставил пиалу на стол, придвинул телефон и набрал Гену.
— Это я, — сказал он. — Здравствуй.
— Здравствуй, — настороженно ответил Гена.
— Ты это… Я тут лишнее сказал. Занесло, извини.
— Да ерунда, — суетливо сказал Гена. — Слушай, мы, конечно, кругом виноваты. Но ты тоже пойми: у нас голова кругом шла…
— Никон не в обиде? А то я ему тоже наговорил, блин, сорок бочек арестантов.
— Да ерунда, нормально. Он все понимает.
Вошла Марина, шепотом спросила:
— Шевелев?
Гена быстро кивнул и сделал гримасу: мол, тише, не мешай.
— Генк, мне Браверманн звонил, — сказал Шевелев. — Хочет о чем-то потолковать, в восемь подъедет. Как-то он странно разговаривал.
— Да он уже с половиной Москвы странно разговаривал.
Шевелев спросил без выражения:
— Где будем урну хоронить?
— На Введенском, наверное. Там его родители лежат.
— Про памятник думали?
— Нет еще.
— Надо простой, — помолчав, сказал Шевелев. — Имя, дата рождения, дата смерти. Камень я сам подберу.
Накрапывал дождь, Бравик досадливо посмотрел на небо и вытащил из портфеля зонт. Когда он дошел до Азовской, в кармане плаща зазвонил телефон. Бравик остановился, повесил портфель на изогнутую ручку зонта, вынул телефон, сказал:
— Да.
— Привет, — сказал Худой.
— Привет. — Бравик пошел дальше, на ручке зонта нелепо качался портфель. — Хорошо, что ты позвонил. Не знаю даже, с чего начать… Я сейчас иду к Шевелеву.
— Зачем?
— У меня к нему дело. Послушай-ка… Я хотел скопировать из Вовиного компа фотографии. Там есть одна папка, она не открывается.
— И что?
— Мне нужно знать, что в ней.
— Вези мне комп, посмотрим.
— Может, ты завтра подъедешь к Гене, а? Лэптоп у меня, завтра привезу.
— Хорошо.
— И скажи мне такой вопрос: где ты был пятого марта две тысячи пятого года?
— Толстый, ты странно себя ведешь. То тебе нужно взломать папку в чужом компе, то ты хочешь знать, где я был четыре года назад.
— Так где?
— В горах. Я всегда уезжаю в горы в конце февраля.
— А как ты себя чувствовал?
