— Он говорит о тайном обществе семнадцатого века, — с удивлением заметил доктор.
— Даже Джоунз, — продолжал бормотать англичанин. — Он был, и его нет… О Боже, нет… я не хочу обратно в сад… За окном купе показались предместья Цюриха. Доктор наклонился вперед и осторожно прикоснулся к плечу англичанина.
— Это всего лишь сон, — негромко произнес он. — Сейчас вы проснетесь, и все ваши страхи исчезнут.
Англичанин резко открыл глаза. Его взгляд был полон ужаса.
— Вам снился кошмар, — сказал доктор. — Просто кошмар…
— Чушь всякая! — внезапно воскликнул русский, оставив свою безразличную холодность. — Вы поступите очень мудро, если забудете обо всех этих воображаемых демонах и будете бояться не дьявола, которого не существует, а растущего гнева рабочего класса.
— Это не сон, — сказал англичанин. — Они все еще преследуют меня…
— Молодой человек, — настойчиво продолжал доктор, — все ваши страхи существуют только в вашем внутреннем мире и не имеют ничего общего с миром внешним. Пожалуйста, постарайтесь понять это.
— Вы глупец, — сказал англичанин, — Для них не существует ни внутреннего, ни внешнего. Они входят в вас, когда им это необходимо. И они изменяют мир, когда им это необходимо…
— Они? — вкрадчивым тоном спросил доктор. — Вы имеете в виду Незримую Коллегию?
— Незримая Коллегия исчезла, — ответил англичанин. — Миром завладело Черное Братство.
— Цюрих! — прокричал кондуктор. — Конечная остановка! Цюрих!
— Послушайте, — сказал доктор. — Если вы остановитесь в Цюрихе, загляните ко мне, пожалуйста. Я уверен, что смогу помочь вам. — С этими словами он протянул англичанину свою визитную карточку.
Русский поднялся, что-то скептически проворчал и вышел из купе, ни с кем не попрощавшись.
— Вот моя визитная карточка, — повторил доктор. — Так вы зайдете ко мне?
— Да, непременно, — ответил англичанин и улыбнулся своей механически-неискренней улыбкой. Как только доктор вышел, он снова уставился в пустоту. Карточка выпала у него из рук и, несколько раз перевернувшись в воздухе, опустилась на пол купе. Мельком взглянув на нее, он прочитал: д-р Карл Густав Юнг.
— Мне не нужен психиатр, — повторил он апатично. — Мне нужен экзорцист.
III
Кругленький Альберт Эйнштейн величаво выплыл из полумрака, царившего в пивном погребке «Лорелея». В руках он осторожно держал бледно-желтый поднос, на котором, уравновешенные, возвышались две кружки пива.
На его гномьей фигурке смешно болтались мешковатые брюки и старый зеленый свитер, почти черный при слабом свете свечей, но темные волосы были аккуратно и даже не без шика причесаны, а усы стильно подстрижены.
— Уф, — сказал профессор Эйнштейн, чуть не столкнувшись и полумраке с другим посетителем, который тоже нес кружки с пивом.
Джеймс Джойс, изможденный и бледный, поднял голову и мутными голубыми глазами осмотрел темный зал и приближающегося коротышку Эйнштейна.
— Ха, — произнес он задумчиво, слишком пьяный для того, чтобы продолжать свою мысль.
Эйнштейн осторожно поставил янтарный поднос на грубый деревянный стол, за которым сидел Джойс. Прежде чем сесть, он сделал три веселых па под музыку, доносившуюся из угла пивной, где одноглазый рабочий играл на аккордеоне. Что-то неуловимо девическое в этих движениях поразило Джойса, и он снова произнес:
— Ха.
— Джим, отчего это вы вдруг затихли? — спросил Эйнштейн.
Он осторожно уселся, нащупав свой стул в почти полной темноте. Устроившись на стуле поудобнее, он с удовольствием отхлебнул красновато-коричневого пива. Джойс продолжал изучать его с приятной невозмутимостью амебы: поверженный Телемак.
— Вы пьяны? — продолжал допытываться Эйнштейн.
— Ирландец не пьян, — наставительным тоном объявил Джойс, — пока он способен скатиться по лестнице с четвертого этажа в угольный погреб и ничего себе при этом не сломать. Вообще-то я думал о лох-несском водяном змее. В сегодняшних газетах пишут о каком-то шотландце, лэрде[1] Боулскинском, который приехал сюда, чтобы лазать по горам. Когда репортеры спросили его об этом чудовище, он ответил: «Несси существует, и в этом нет никакого сомнения. Я сам видел ее несколько раз. Она почти ручная».
IV
— Что такое выбор? — спросил Джойс. — Он неизбежен, но именно поэтому вдвойне подозрителен.
Эйнштейн улыбнулся.
— Думая о том, что мы думаем о том, что мы думаем, мы сами загоняем себя в ловушку, — сказал он. — Сейчас объясню.
Он проворно и аккуратно нарисовал на салфетке прямоугольник и что-то быстро написал внутри него.
— Вот, — сказал он, протягивая Джойсу салфетку.
Мы должны верить в свободу воли:
У нас нет иного выбора.
Джойс рассмеялся.
— Вы совершенно правы, — сказал он, — А теперь я покажу вам, как из этой ловушки выбраться.
Он перевернул салфетку, начертил похожий прямоугольник и написал внутри него:
То, что находится внутри этой рамки, известно.
То, что находится вне этой рамки, неизвестно.
Кто создал эту рамку?
— Сначала мы говорили о социализме, — заметил Эйнштейн, — а теперь рискуем увязнуть в трясине солипсизма. Джим, скажите наконец без обиняков, что же, по-вашему, реально?
— Собачье дерьмо на улице, — быстро ответил Джойс. — Оно желто-коричневое и липнет к ботинкам, как домовладелец, которому ты должен за полгода. Солипсизм и прочая чепуха вылетает из головы, когда стоишь на обочине и пытаешься отчистить эту гадость со своей обуви. Le bon mot[2] Канбронна.
— О, еще один квантовый скачок, — произнес Эйнштейн и рассмеялся, — Кстати, известно ли вам, что Фрейд и Юнг создали целую научную теорию, пытаясь объяснить эти разрывы в потоке сознания?
Нора, Станислаус: неужели они это делали? Лучше не думать об этом. Святой Иуда, покровитель братьев и влюбленных. Они это делали. Я знаю, что они это делали.
Подземелье в Сен-Жиле. Как там дальше?
Аккордеонист заиграл новую мелодию: Die Lorelei. Джойс наблюдал за неясными тенями, которые плясали на стенах пивной. За соседним столом раздался взрыв глуповатого хохота.
— Вероятно, это единственное место, где мы могли встретиться, — задумчиво произнес Джойс. — Жизнь выдающегося профессора Цюрихского университета нигде не пересекается с жизнью полунищего преподавателя иностранного языка из школы Берлина в Триесте, если только они оба не испытывают отвращения к буржуазному обществу и слабости к дешевым пивным. Кстати, большую часть своего образования я, как и Вийон, получил в дешевых барах и домах терпимости.
Приятели аккордеониста пьяными голосами затянули:
Ich weiss nicht was soll es bedeuten…[3]
— Эту песню любила моя мать, — печально заметил Эйнштейн. Мелодия воскресила в его душе яркие образы детства: поющая мать, Лорелея, красота и смерть в ее холодных и влажных объятиях.
В одночасье, в одночасье, в одночасье…
— Последний раз я был в Цюрихе, — сказал Джойс, мысли которого текли в другом направлении, — восемь или девять лет назад. Мы с Норой остановились в гостинице «Надежда», и это название меня немного приободрило. В тот год надежда была нужна мне как никогда. Сейчас мы остановились в той же
