лежал, израненный и почти неодетый в траве среди маргариток. И громко рыдал.
Сибилла смотрела на него с третьего этажа.
Гауни смотрел со второго этажа.
Десять псов подошли поближе и тоже молча наблюдали за ним.
Пришла Пипа Рупа. Она взяла Гайни на руки и отнесла домой, что–то озабоченно бормоча себе под нос.
Через три часа вопли Гайни стихли. Наверное он умер.
Только он не умер, а заснул. Старая Пипа Рупа наложила ему шины, перевязала, сделала примочки из лечебных трав и заставила выпить снадобье с чаем. Она произнесла над ним заклинания и укутала в поношенную одежду старшего брата. После этого боль отпустила и Гайни уснул.
В это время Гауни и Сибилла встретились за домом на берегу. Они побеседовали шепотом. Но недолго, потому что не совсем понимали, о чем можно шептаться в отсутствие третьего приятеля. Тем более, когда еще неизвестно, жив ли он.
Вечером отец Гайни спросил:
«Что случилось?»
«Я хотел научиться летать», отозвался с кровати Гайни.
«Этого не умеет ни один человек», сказал отец и сплюнул на пол, «брось эти глупости и всегда следуй нашим обычаям».
«А Сибилла умеет», сказал Гайни.
«Это ее тайна, а у нас свои тайны», шепнула ему на ухо Пипа Рупа, «однажды ты это поймешь. А сейчас запомни: кто нарушит свою тайну, тот пропал.
В тот же вечер отец Гауни спросил:
«Что случилось?»
«Мы хотели научиться у Сибиллы летать», ответил Гауни.
«Этого не умеет ни один человек», сказал отец Гауни, господин Фанглингер, и в отличие от отца Гайни на пол плевать не стал, потому что обладал хорошими манерами.
«А Сибилла умеет», настаивал Гауни.
«Тогда убеди ее научить тебя. Представь: мы, с нашей–то профессией, да еще умели бы летать… Быстрое ограбление квартир и банков, немедленное исчезновение с места преступления…»
«Гайни грохнулся с ивы», продолжал Гауни.
«А ты?»
«А я забирался по нашей лестнице».
«Может быть, у Сибиллы есть крылья…» предположил отец.
«Или какой–нибудь аппарат…» подумав, сказала мама.
«Обыщи ее», распорядился отец.
«Нет уж», сказал сын.«Сами обыскивайте, если хотите знать, как она летает».
«Да?» сказали заинтересованные родители. «Ну так не сомневайся, мы это сделаем».
После этого они спокойно уснули.
В тот же вечер мама Сибиллы спросила:
«Что случилось?»
«Гайни свалился с ивы», сказала Сибилла.
«Ты учила его летать?»
Сибилла кивнула.
«А Гауни?»
«Он забирался только по своей лестнице».
«Так вот», задумчиво сказала мама, «для того, чтобы летать, нужно больше, чем просто умение».
«А что нужно еще?» спросила Сибилла.
Но мама не ответила. Она знала: кто однажды об этом задумается и заговорит, тот, вполне вероятно, и сам больше этого не сможет. Ее давно уже беспокоила мысль, что другие могут узнать об этом от Сибиллы. И что тогда? Тогда конец их спокойствию. А ведь каждому из них: и ей, и звездочету, и Сибилле нужна именно такая жизнь. Им необходимы как воздух тишина и полет.
«Тебе не стоит больше водиться с этими мальчиками», сказала она дочери.
«Это мои друзья!» запальчиво возразила Сибилла. Она даже топнула ногой. Но быстро успокоилась, попросила прощения и сказала:«Оставь меня, пожалуйста, в покое, мама».
«Решай сама», сказала мама.
Сибилла ушла в свою комнату, чтобы поразмыслить над происшедшим. Чем больше она думала, тем яснее становилось ей, что завести друзей — это еще далеко не все. Нужно еще позаботиться о том, чтобы их сохранить. Иметь друзей — это было лучшее из всего, что она знала до сих пор.
Однако, друг другу — рознь. Можно ли сравнить Гайни и Гауни с Фридолином? Фридолина сравнить не с кем. Фридолин — это Фридолин.
Но Гайни и Гауни тоже ее друзья. И Сибилла была готова сохранить эту дружбу, пусть даже ценой больших усилий.
ГЛАВА 7. О БЛЕДНО–ФИОЛЕТОВЫХ СТЕКЛЯННЫХ ШАРИКАХ, КОТОРЫЕ ПРИПЛЫЛИ ПО РЕКЕ
Прошли долгие недели с тех пор, как гном Эльморк, покрытый толстой коркой из постепенно твердеющей грязи, задумал свою месть. Но и о мести не будешь мечтать вечно. Настает день — и самого страшного злодея настигает тоска.
Эльморк плакал.
Он сидел под своим панцирем, словно черепаха, не высовываясь на свет божий, не в силах ни есть ни спать. Его даже не интересовало, как поживают вулканы и на месте ли избушка. Все его мысли были о Фридолине — единственном человеке, которого он знал и любил. Он плакал о Фридолине, о тех летних вечерах, когда они сидели возле избушки под ласковые звуки шарманки. Его слезы выкатывались из фиолетовых глаз, медленно и тяжко сползали по сморщенным, обвисшим щекам, сбегали по двойному подбородку, пробивались сквозь толщу грязи и промывали себе выход у подножия смешного футляра, внутри которого он сидел. Они сбегали с горы к источнику и устремлялись вместе с чистой водой в долину. Так они добирались до города, что лежал у подножия горы.
С этими слезами, выплаканными Эльморком, происходило нечто странное. Они не растворялись в родниковой воде. Более того: каждая отдельная слезинка раскачивалась на волнах, как сверкающий шар, в центре которого виднелся лучистый, живой и в то же время неживой, непроницаемый и в то же время прозрачный светло–фиолетовый… глаз. И когда лучи солнца падали на воду, взору являлось столь необычайное зрелище, что жители Маленького города толпами устремлялись к воде, чтобы увидеть чудо.
Гауни был первым, кто отважился выловить из воды один из бесчисленных плавающих шаров. Более того, он отнес его домой. Поскольку ничего особенного не произошло: он не ослеп и не умер внезапной смертью, и молния не ударила в его жилище, люди бросились делать то же самое. Вскоре уже считалось хорошим тоном иметь дома хотя бы одно из этих странных стеклянных украшений.
И не обошлось без того, что однажды Сибилла тоже достала из реки такой стеклянный шарик и принесла его Фридолину.
Фридолин принял его как чудо. Задумчиво держал он его на открытой ладони, взвешивая, поворачивая и рассматривая очень долго. Чудесное сверкание проникло сквозь его слепоту, и перед ним ожило все то, что было связано с фиолетовыми глазами: Эльморк, избушка, знакомый лес и множество маленьких вулканов. Мертвые птицы, которым он давал новую жизнь в своих скульптурах, родник, постепенно перерастающий в реку, воду из которой пьют жители Маленького города. Старая шарманка с декоративным узором из фигурок Эльморка, которая уже давно пылилась в углу.
