— Завтра. В два часа.
— А откуда будут выносить?
— У него же здесь отец. Вот из отцовской квартиры.
— Это, по-моему, Спортивная улица? Раньше они там жили.
— Да, там. А вы с ним хорошо были знакомы?
— Мы вместе учились в школе, в одном классе.
— Даже так? Ну вот, видите… нет теперь у вас одноклассника, — глубоко вздыхает она. (Не ее ли утренний зов «Игорек! Игорек!» слышал я в то утро, когда занимал деньги на кухне у Яхнина?)
Я протягиваю ей сигареты, но она качает темноволосой головой: «Нет, спасибо. Накурилась до одури». Крупная, рослая, зрелая девица… «сучка такая». Прикрывает на миг глаза.
— А какие подробности, Юля? — угрюмо спрашиваю я.
В ответ глубокий вздох, словно она пробуждается ото сна.
— Как его убили? — переспрашивает. — Его застрелили. Из его же собственного пистолета. В спальне. Нет, в кабинете, кажется.
— Деньги, конечно?
— Что?
— Из-за денег, конечно, убили?
— Да, конечно. У него дома был сейф. Когда наши вошли, сейф был открыт и там ничего не было, кроме бумаг.
— А он хранил дома большие суммы?
— Ну, я не знаю точно… Вероятно. Дайте мне все-таки закурить, — она берет сигарету из пачки и прикуривает от моей спички.
— Ну и что говорит милиция?
— Что милиция! Не знаете вы нашу милицию, что ли? Суется, расспрашивает всех, а что толку теперь?
— Стрельба в доме. Неужели никто из соседей не слышал?
— А вы бывали у него в квартире?
— Бывал однажды.
— Ну вот, вы видели. Квартира огромная. Четыре комнаты. Ковры на всех стенах. Могли и не слышать. А может, их дома не было.
— Да, вполне возможно. А у него было много недругов?
— А как вы думаете?
— Я не знаю. Я к коммерции не причастен.
— Много, конечно, — жадно затягивается она дымом. — И предупреждали, и угрожали. Он же как- никак был миллионером.
— Миллионером?
— Ну, разумеется, — подтверждает она с внезапной горячностью. И вдруг трезво спрашивает: — А вы ему много должны?
— Как сказать… На мой взгляд, много. Сто тысяч плюс проценты. Я отправлял семью на материк, и понадобились деньги. Игорь не отказал.
— Он вообще редко кому отказывал. У чего должников, я знаю, полгорода. И что теперь думаете делать с этими деньгами? — Впервые внимательно разглядывает она меня, сразу оценивая, конечно, мою затрепанную одежку.
— А что вы мне посоветуете, Юля? Я так понял, он мне давал из личных денег, а не из казенных.
— Наверняка из личных. Казенных у него не хранилось.
— Ну вот. Значит, надо, видимо, вернуть его родственникам… как вы думаете? — устало ищу я совета.
— Да, конечно.
— Так я и сделаю. Я знаком с его отцом.
— На похороны придете?
— Приду.
— Ох, ужас! Что же такое творится? — стонет она, гася сигарету в пепельнице.
— Да, Юля, в плохой час мы с вами познакомились.
— И не говорите!
Из коридора в приемную протискиваются два парня в кожаных куртках. Они несут огромные венки. Я пропускаю их и выхожу на волю.
По сути, все мои школьные связи растеряны, но я вспоминаю, что где-то в городе учительствует Зина Морозова. Через гороно навожу справку, звоню в школу номер 20. И по счастливой случайности застаю бывшую однокашницу в учительской. «Пискля» — так мы ее раньше звали, и голос ее за эти годы не изменился. — Кто? кто? — кричит она, будто не верит своим ушам. — Боже мой! Неужели это ты, Кумирчик?
А затем в трубке наступает тишина, а затем раздается сильный вскрик учителки, которая, конечно же, ничего не слышала о смерти Яхнина.
— Сегодня в два, — информирую я ее. — Знаю, знаю, что между вами дружбы не было. Но это дела давно минувших дней, Зина. Надо пойти, Зина. Кто из наших еще в городе?
— Люда Иванова, Витя Баранов.
— Ты с ними общаешься?
— Очень редко. Случайно.
— Свяжись с Ивановой, сообщи ей. А где Баранов сейчас?
— По-моему, он программист в Южморгео. Он что-то такое говорил…
— Ладно, я постараюсь найти. А ты запиши адрес Яхниных. Придешь?
Учителка тоненько всхлипывает. Или мне это только кажется? Причитает: «Боже мой, боже мой…» Да, она придет. Все-таки вместе учились… боже мой!
После серии звонков мне удается найти Витю Баранова, а через него еще одного нашего однокашника — Саню Добровольского, единственного медалиста в классе, ныне переводчика «Интуриста». Ни тот ни другой не питали дружеских чувств к Яхнину-Молве. «Всегда знал, что он плохо кончит», — сухо комментирует Добровольский. «Жаль Молву», — негромко, но без горечи откликается программист Баранов. И оба спрашивают: — А ты-то как живешь, Кумир? — на что я отвечаю: — Существую.
Сомнительно, что они придут.
…сомнительно. А хотелось бы, чтобы я не один представлял на похоронах наш класс.
…но они появляются. Под мелким дождем встречаю их около подъезда, чтобы вместе войти в квартиру, где стоит гроб. Учителка Зина все такая же, какой я ее помню, — худая, с девчоночьим обликом. Зато Люда Иванова безобразно раздобрела — она домохозяйка, мать двоих детей. С трудом узнаю я Витю Баранова — большая окладистая борода и преждевременная лысина сильно изменили его. Добровольский в форме — сухой и поджарый, но на висках уже пробивается ранняя седина. Ну а Кумиров?.. Почему однокашники смотрят на меня с каким-то испугом? Неужели я так сильно сдал за последнее время?
Мы обмениваемся рукопожатиями, но говорить, собственно, не о чем. Лишь Баранов спрашивает: — Как его убили? — Лишь я отвечаю: — Говорят, застрелили. — Лишь Добровольский хладнокровно интересуется:
— А чем он занимался? — И вновь отвечаю я, наиболее осведомленный:
— Коммерцией. — Лишь учителка тоненько причитает свое: — Боже мой, боже мой… — Лишь дородная Иванова вздыхает и пыхтит: — Постарели мы все. — И редкий дождь сыплет на прислоненные к стене венки и крышку гроба.
— Ну, пошли, что ли? — говорит Добровольский и смотрит на часы. Он спешит, и он сразу предупреждает, что на кладбище не идет.
— Я тоже. Я боюсь, — пищит по-школьному Пискля.
