от нестерпимого для него разговора о деньгах.
— Я вас не помню, — говорит сестра Молвы, немигающе глядя на меня.
— Вы у нас бывали?
— Однажды был на дне рождения Игоря. В десятом классе, — выдерживаю я ее взгляд.
— Я тогда училась в институте в Москве. Да, вот так… — Голубые скорбные глаза затуманиваются. — Ушел Игорь.
— Все уйдем. Это неизбежно, — отвечает кто-то за меня. (Дикая банальность!)
— Да, все уйдем. Но он мог бы еще пожить. Слишком спешил. Вы его друг?
— Скорей приятель.
— Что ж, спасибо, что пришли. Что о долге вспомнили. Сейчас, знаете, порядочность не в чести.
Она бросает недокуренную сигарету на крыльцо, растирает туфлей. Хочет уйти.
— Послушайте… — останавливаю ее.
— Да?
— А что-нибудь прояснилось… ну, милиция что-нибудь выяснила? — трудно складываю я вопрос.
— Кто убил? — напрямик уточняет она.
— Да.
— А вы знаете наших сыщиков? На них мало надежды. Папа, правда, настоял, чтобы привлекли самых лучших. Кажется, кто-то приехал даже из Москвы. Что толку! Даже если этого ублюдка или ублюдков найдут, что им грозит? Дадут лет восемь-девять от силы, а потом отпустят досрочно. Игоря этим не воскресишь, так ведь? — как-то очень трезво говорит она. И уходит — высокая, светловолосая, а я возвращаюсь за стол, подсаживаюсь к Вите Баранову, сильно уже пьяному, расхристанному какому-то.
— Сказал бы что-нибудь об Игоре, — подсказываю я бородачу.
— А ты? — вопрошает он.
— Мы с ним не шибко дружили, ты знаешь.
— А я? Я шибко?
— Тише ты… — усмиряю его пьяный громкий голос.
И вдруг Баранов встает с рюмкой в руках. За длинным столом, шумным уже столом, замолкают. Какой-то внезапный ужас охватывает меня. Это не страх возможного скандала от непредсказуемой Витиной речи, а что-то более глубокое, какое-то мистическое ощущение, что вдруг в открытую дверь войдет высокий, светловолосый Яхнин и, увидев меня, воскликнет что-нибудь вроде:
— Ба! И ты здесь, старичок! Вот не ожидал, что придешь. А должок-то ты просрочил, родимый! — И я с трудом удерживаюсь, чтобы не встать из-за стола и не уйти прочь… стискиваю зубы, гляжу куда-то вниз, в ничто.
Баранов говорит неожиданно хорошо, обдуманно и прочувствованно. В его словах нет излишних дифирамбов покойнику. Игорь был нашим товарищем по школе, по классу. Он был неоднозначной личностью. Не все его понимали, но он жадно любил жизнь и хотел взять от нее все, но жизнь сложней наших представлений о ней, она непредсказуема и вычислить заранее все варианты ее, все неожиданные ходы невозможно ни на каком компьютере. Игорь ушел внезапно и очень рано, недоделав предназначенного ему, возможно, большого дела. В последние годы мы редко встречались, но школьная память — самая сильная и живая из всех памятей. Она сохраняет нам Игоря таким, кажим мы его знали. Пусть земля ему будет пухом!
Все встают и, не чокаясь, как полагается, пьют водку, а я вдруг слепну на миг от слез, застлавших глаза.
Потом мы бредем с Витей Барановым по улице пьяные, поддерживая друг друга, к нему домой, чтобы продолжить возлияния. Мы долго сидим на кухне в обществе жены Барановой, бесцветной женщины в бесцветном халате, которая терпеливо выслушивает наши путаные школьные воспоминания. «А ты помнишь…» «А ты помнишь…» — этот рефрен вскоре выдыхается сам собой, и невзрачная, бесцветная жена Баранова переводит разговор на житейские темы. Ее вздохи, ее жалобы… сын растет, зарплаты катастрофически не хватает… я слышу как бы издалека, как сквозь тяжелую дрему… а Баранов вдруг, разъярясь, стучит кулаком по столу: — Эти падлы демократы… я бы этих падл! — и я смутно понимаю, что не туда попал, что ничего общего между нами нет, и вдруг злобно взрываюсь: — А ты, Витюша, оказывается, коммуняка по убеждениям! Баран ты и есть Баран! Придурок ты!
— А ты, сучий потрох, тоже демократ, что ли? — пьяно орет мой однокашник и вскакивает на ноги.
Невзрачненькая жена испуганно кричит: — Да вы что! Ребята! Перестаньте! — и вклинивается между нами, сжимающими кулаки.
Я страшно хочу подраться, хочу, чтобы тяжеловесный Баранов избил меня, как однажды случилось в восьмом, кажется, классе, но жена оттаскивает его к окну, а мне кричит: — Уходите! Я вас прошу!
— Ухожу, ухожу. Слышишь, коммуняка, встретимся на твоих похоронах. Поговорим.
— На твоих, демократ долбаный! — орет он. И орет вслед: — Поцелуй своего Ельцина в жопу!
И сразу темнота какая-то.
Подлинная темнота ночи с беззвездным, безлунным небом. Сколько времени, неизвестно, часов у меня нет, но ясно, что уже поздно идти еще куда-либо, например к редактору Перевалову или, предположим, позвонить Радунской. Следовательно, остается моя квартира, моя камера-одиночка, и надо перемещаться пешком из одного микрорайона в другой по ночному Тойохаро. «А там, — думаю, — еще темней, там вообще мрак», — имея в виду могилу, куда опустили Яхнина.
Бреду, и уже на подходе к дому, в переулке (так помнится) приближаются три или четыре темные фигуры и, помнится, чей-то голос говорит что-то вроде: — Ну, привет, дядя. Тебя-то нам и надо.
А дальше уже беспамятство.
Дальше — серенькое утро и какой-то сумрачный длинный коридор, пропахший лекарствами.
— Отделали вас славно, — хмуро говорит белый халат, сидя на кровати рядом со мной, а еще два белых халата стоят поодаль. — Как себя чувствуете?
— Пить хочу, — разлепляю губы.
— Пить или выпить? — уточняет он с беглой усмешкой. — Да лежите, лежите! Маша, дайте ему воды.
Жадно пью теплую водицу и всматриваюсь в их лица. Он — пожилой, в больших роговых очках, а они молодые — похожие на двойняшек, медсестры, наверно. Глядят жалобно и сочувственно.
— Помните что-нибудь? — спрашивает мой спаситель. (Спаситель?) Я разлепляю губы и выдавливаю из себя: «Очень смутно».
— Ясное дело. А фамилию-то свою помните? Где живете, работаете, помните?
Это я помню.
… и еще я помню поминки по Яхнину и помню бешеную ссору в доме Баранова, и темный безлюдный переулок.
— Запишите, Маша, эти данные. Журналист, значит. Пьяны вы были, однако, изрядно.
— Я… я возвращался домой с поминок.
— Они на вас газом, наверно, прыснули. А потом изрядно потоптали. Недельки две придется полежать. Куда о вас сообщить? Домой?
— Нет… домой бесполезно. Там никого нет. На службу сообщите.
— Ну, хорошо. Ближе к вечеру мы переведем вас в палату, как только место освободится. Пока полежите в коридорчике.
— Мне все равно.
— Вы, считайте, с того света вернулись, Андрей Дмитриевич, — встает он с кровати, громадный пожилой мужчина в роговых очках. Я провожаю его взглядом и думаю: «С того света, значит, Яхнина, выходит, повидал…» — и опять ухожу в забытье.
