И опять возрождаюсь: кто-то легонько тормошит за плечо. Уже полный ясный день. Тот же длинный больничный коридор. Муть, боль в голове, ноющая боль во всем теле. Ишь, сколько их собралось около моей кровати… раз, два, три, пять — пересчитываю мысленно. Ну, Радунская здесь, это еще понятно, но тут еще мой недруг, господин редактор и профбосс Лапина, и ответ-секретарь, и еще один коллега. Проявили заботу, пришли проведать, притащили каких-то компотов, яблок… надо же!
Радунская, разовая любовница моя, как всегда, нарядная, праздничная, смотрит на меня с каким-то ужасом. Наверно, неважный у меня видок, наверно, не украшают меня бинты, в которые, чувствую, закутаны голова и тело. Другие тоже глядят сострадательно, как на смертника, а редактор Поликарпов, слышу, спрашивает:
— Ну как ты, Андрей?
Говорить трудно: разбиты, видимо, губы или выбиты зубы, но я все-таки кое-как отвечаю:
— Ничего… сносно.
— Мы поговорили с главврачом. Тебя сегодня переведут в отдельную палату.
— Зачем? И тут неплохо.
— А там лучше. Телевизор, то-се.
— Ну, что ж. Ладно. Спасибо.
— Врач говорит, что все обойдется, только надо отлежаться. У тебя, я слышал, семья в отъезде?
— Вроде бы.
— Вот мы не знаем, надо ей сообщать или нет? Если надо, то нужен адрес или телефон.
— Не вздумайте.
— Не надо?
— Не вздумайте, — повторяю я.
— А если вдруг позвонит, Андрюша, что ей сказать? — страдальчески спрашивает Радунская.
Я на миг прикрываю глаза. Смотреть на яркий свет почему-то больно.
— Если позвонит, я в командировке, поняла? Еще лучше, — складываю я по слогам слова, — дай телеграмму, если не сложно.
— Конечно! А куда? И какой текст?
— Текст простой. Запиши… — и она тотчас достает из своей сумочки блокнот и карандаш. (Журналистка все-таки!) Я медленно диктую адрес тещи — не забыл-таки, не отшибло память окончательно. — Затем так… «Уезжаю две недели командировку». Ну, добавь: целую. Ну и подпись: Андрей. Сделаешь?
— Сразу же пошлю! — горячо обещает несравненная.
И больше, кажется, говорить не о чем. Но редактор Поликарпов не удерживается. Ему нужно знать:
— Как же так получилось, Андрей?
Что ответить? Боль, муть, проблески света сквозь темноту.
— Возвращался после поминок. Приятель погиб… Вика знает. Пьяный, конечно, был. Дальше не помню.
Они молчат, очень скорбно. Радунская отворачивается — неужели плачет?
— Спасибо, что зашли, — выпроваживаю их.
И они, сердобольные, прощаются, говорят: «Выздоравливай… Держись… Все будет хорошо…» — всякие слова, которые я уже слышу в отдалении и новой темноте.
…и при новом свете, уже в отдельной палате, куда меня вскоре переносят на носилках, появляется некто в белом халате, накинутом поверх милицейской формы. С ним тот же пожилой, очкастый врач. — Вот, — говорит, — ваш подопечный. Слишком долго не мучьте.
— Самое необходимое, — обещает сержантик в халате. Присаживается на стул рядом со мной. У него совершенно молодое подростковое лицо с маленькими усиками, румянцем на щеках. Наверно, недавний выпускник их училища, неоперенный такой. Блокнот на коленях, ручка. Славная улыбка.
— Поговорим?
Я смотрю на него с жадностью и нетерпением. Мне хочется узнать, с чем он пришел.
— Моя фамилия Жуков Юрий Иванович, — представляется он. — А ваша Кумиров Андрей Дмитриевич, верно?
Я отвечаю ему глазами: верно, мол. Это моя фамилия. Мое имя-отчество.
Опять хорошая, славная улыбка.
— А мы ведь никаких документов при вас не нашли. Вы в отключке были. Хорошо, что бандюг спугнули, а то бы… Вы где работаете? В газете «Свобода», мне сказали?
Опять я делаю знак глазами: правильно, мол, там, а этот славный малый что-то пишет в своем блокноте. Чувствую, что относится он ко мне уважительно, не как к рядовому пострадавшему, а к представителю прессы.
— Вы, Андрей Дмитриевич, помните, как все произошло?
— Кое-что помню.
— Откуда вы шли?
— Я шел от своего знакомого… некоего Баранова. А до этого я был на поминках своего приятеля Яхнина Игоря Ивановича, коммерсанта. Может, слышали о таком?
— Которого застрелили? — быстро реагирует он.
— Да. Застрелили.
— Слышал, как же! И куда шли?
— Домой шел.
— А где вы живете?
Я называю адрес, который он быстро записывает.
— Вы женаты, Андрей Дмитриевич?
— Да, женат. Но жена и дочь в отъезде. — Говорить мне все еще трудно. Язык толст и неповоротлив, как-то спотыкается о зубы и распухшие губы.
— Ну-ну. Шли и…? Вы извините, вы сильно пьяны были?
— Наверно, сильно. Да, сильно. Может быть, даже шатался. Но не падал. Я много выпил на поминках.
— Так. Понятно. И?
— Тут они появились. Трое или четверо. Там темно было.
— И что? Попросили закурить, как обычно? — быстро спрашивает он и быстро что-то пишет.
— Нет, по-моему. По-моему, один сказал: «Привет, дядя. Тебя-то нам и надо». Что-то в этом роде.
— Дядя? Какой вы дядя! Значит, молодые были.
— Видимо.
— И что дальше?
— Больше ничего не помню. Вы курящий?
— Нет, не курю, не научился, — одаривает он меня улыбкой. — А вы курить хотите?
— Не прочь бы.
— Значит, на поправку пошли. Значит, ничего не помните?
— Ничего.
— А узнать могли бы их?
— Вряд ли.
— А по голосу?
— Вряд ли. Обычный голос. Молодой вроде.
— При вас деньги были?
— Деньги?
— Ага.
— Кажется, что-то оставалось. Немного. Я в тот день отдал крупный долг.
— А документы?
