предполагаемый.
— С авансом не получилось, — устало заключаю я. В самом деле устал и измучился, будто он, этот пришелец, ковыряется без наркоза в моем черепе. Профессионал, конечно. Умеет казаться неосведомленным, хотя ничего нового, ему неизвестного, кроме, пожалуй, издательских перипетий я ему пока не сообщил… Разумеется, у него были предварительные беседы с секретаршей Яхнина, с этой Юлей, с отцом Яхнина… и касались они окружения генерального директора, его знакомств и контактов, его деловых и неделовых встреч, его телефонных разговоров… и когда всплыло мое имя, может, — может быть, случайно, мельком, — он, несомненно, побывал в редакции, чтобы навести справки обо мне, и не исключено, что беседовал с Радунской, которая лучше других меня знает. А верней всего, у Яхнина была записная книжка, которую они обнаружили, а в ней, предположим, список его должников, среди которых оказался и Кумиров — 100000, и вот, взяв след, они теперь идут по этому списку.
Пожалуй, ему известно даже о моей бездарной торговле на «Семеновке», если он основательно расспросил Радунскую о моем финансовом положении, а та припомнила, что я спустил машинку. Но темнит, темнит, профессионально темнит, ходит кругами.
— С авансом в издательстве, следовательно, сорвалось, — жалеет он меня.
— Сорвалось. Да.
— И что вы предприняли, Андрей Дмитриевич?
— Стал искать другие выходы.
— Например?
— Пошел на барахолку продавать пишущую машинку и еще кое-что.
— А что именно?
— Чайный сервиз. Свадебный подарок.
— Ай-я-яй! Вот до чего вас поджало. Продали?
— Продал.
— И сколько выручили, если не секрет?
— Немного. В общей сложности сорок пять тысяч.
— Да-а, негусто. А покупателей случайно не помните?
— А это вам зачем? — в лоб спрашиваю.
— Ну, на всякий случай. Вы должны понять, Андрей Дмитриевич, — спешит он объясниться, — что мы отрабатываем разные версии. Для нас сейчас всякая мелочь важна.
— Подозреваете меня, что ли? — опять в лоб спрашиваю я.
— Боже упаси! — пугается щеголеватый Чиж. — Но я от вас не буду скрывать, почему мы на вас вышли. Мы нашли в квартире Яхнина его записную книжку. В ней упоминается ваше имя.
(Правильно я угадал.)
— А напротив нее стояла цифра сто тысяч?
— Совершенно верно.
— Какой-то высокий мужчина в шляпе. И какая-то бабенка в золоте.
— Это ваши покупатели?
— Да.
— Хорошо, — удовлетворенно кивает он. — Спасибо. (За что, интересно, спасибо?) Это когда было?
— В субботу.
— А отдать долг вы когда должны были?
— Пятнадцатого.
— Сто двадцать тысяч?
— Да.
— Плюс проценты за полмесяца просрочки?
— Наверное.
— А у вас на руках было…?
— Сорок пять штук базарных и штук восемь моих.
— Меньше половины, однако.
— Я нашел остальные.
— Правда? — порадовался он за меня. — А где, если не секрет?
— У знакомого.
— Кто такой, не подскажете?
— Подскажу. Художник. Член Союза художников. Григорьев Павел Матвеевич. Улица Зеленая. Частный дом. Днем его можно найти в мастерских.
— Это не обязательно. Хватит фамилии. Я не собираюсь вас проверять.
— А по-моему, еще как собираетесь, — с какой-то ненавистью говорю я, в упор на него глядя. И он смотрит на меня острыми, живыми глазами. Потом, конечно, смеется, показывая две свои золотые коронки.
— Вас не проведешь, Андрей Дмитриевич. Вам бы в наших органах работать. Далеко пошли бы.
— Меня мои органы устраивают.
— Да, в газете вас хвалят как журналиста. Я ведь там побывал. Говорил кое с кем о вас.
— С Радунской, например?
— Точно!
— Свидание ей не назначили?
— Смеетесь, Андрей Дмитриевич! У меня двое детей и жена, ох, свирепая.
— Слушайте… забыл, как вас зовут…
— Виталий Ильич.
— Теперь запомню. Может, на сегодня хватит?
— Устали? — обеспокоенно спрашивает он.
— Мутит. Болит. В сон тянет.
— Да, пожалуй, я переусердствовал. Заканчиваем. — Щелкает клавишей диктофона, выключая его. — А если я, скажем, завтра загляну?
— А есть еще вопросы?
— Честно говоря, имеются.
— Ну, приходите. Если до завтра не окочурюсь.
— Бросьте, бросьте! Я с вашим доктором консультировался. Опасность позади, — ободряет он меня.
Прощается очень приветливо, как-то по-приятельски, пожимает кисть моей левой руки: держись, мол, старичок! — подхватывает свой «дипломат» и порывисто идет к двери, но на пороге вдруг тормозит и оборачивается.
— Да, Андрей Дмитриевич! Последний вопросик. Вы не помните, где провели прошлое воскресенье?
Я уже успел закрыть глаза, погружаясь в привычную тьму и боль, а тут надо снова выныривать из глубины на поверхность, в опасную явь.
— Аа!.. — мычу. — Сейчас… погодите… Воскресенье? То есть после субботней барахолки. Погода, по- моему, была хорошая. Ну да. Я в сопки ходил, решил проветриться. Поднимался на Лысую гору.
— В одиночку?
— А зачем мне компания? Я люблю один бродить. А потом, когда спустился… ну, да, правильно… пошел в гости к Перевалову.
— Это издатель, о котором вы говорили?
— Он самый. Мы с ним выпили, и я у него переночевал.
— Все, Андрей Дмитриевич. Все. Отдыхайте, — разрешает мне Чиж. И выскакивает из палаты, осторожно прикрыв дверь.
И, может быть, зря я его выпроводил. Наедине со своими мыслями, если сон не идет (а он не идет), тягостней даже, чем в компании следователя. Единственные светлые маячки — ты, Оля, и ты, малышка… но
