вы в такой дали, что вас нелегко разглядеть. То ли солнце опять зашло за тучи, то ли тяжелый морской туман лег на Тойохаро, то ли зрение потерял, как при катаракте. О себе я не тревожусь… странно, но так, хотя лежу с проломанной головой иезуитскими вопросами. Российское радио тоже не радует, ежечасно сообщая над изголовьем о всяких ожесточенных кровопролитиях. Не ходи, Ольга, поздно вечером по страшному пролетарскому Новосибирску, — даже в магазин за хлебом. Наше новое юродское кладбище в березовом лесу, оказывается, очень уютное. Спи спокойно, Молва. Там, где ты сейчас, не нужны ни рубли, ни иены, ни доллары. А где же эта злыдня, наоравшая на меня и респектабельного Чижа, думает она ставить мне обезболивающий укол? И думает ли она подать мне утку, ибо я больной пока что не ходячий?
И еще одна трудная ночь. И еще один солнечный день. Следователь Чиж не появляется, как обещал, зато в палату впархивает под вечер цветастая, яркая бабочка мисс Радунская.
— Читаешь? Уже читаешь? Какой умница! — радуется она и чмок-чмок! — моя страшная морда быстро расцелована, затем следы губной помады стерты кружевным платочком.
— Андрюша, тебе надо побриться.
— Надо. А как это сделать?
— Очень просто. Я завтра принесу электробритву и побрею тебя.
— И сколько возьмешь за это?
— Бутылку шампанского, когда выйдешь отсюда. Как дела, милый? — присаживается она на край кровати.
— Вроде бы слегка оклемываюсь.
— Молодец! Ты жизнестойкий. Врач говорит…
— Послала телеграмму? — перебиваю ее.
— Ну, конечно. Сразу же.
— Не напутала с адресом?
— Что я, дура, по-твоему?
— Ладно, верю. Что у вас там нового? — пытаюсь приподняться я на подушках. Она подхватывает меня под мышки, помогает.
— Абсолютно ничего. Все та же потогонка. Я вот думаю: не удрать ли в отпуск?
— Удери. Что тебе мешает?
— Нет, сейчас не могу. Вот ты выздоровеешь, выпишишься, тогда удеру.
Я морщусь, словно услышал глупую шутку.
— А при чем тут я? Ты и я — что нас, интересно, связывает? — спрашиваю, и ее лицо тотчас вспыхивает, точно я залепил ей пощечину.
— Хам ты все-таки. Каким был, таким остался.
— А ты чего ждала, Радунская? — не жалею я ее. — Думаешь, если переспала разок в моей семейной постели, то имеешь на меня право? Ошибаешься.
— Заткнись! — Она вскакивает со стула.
— Ладно, сядь, не психуй. Я все-таки больной. У меня черепно-мозговая травма. Может, я сейчас вообще невменяемый.
— Ты всегда был чокнутым.
— А ты всегда была сластолюбицей. Совратила этого золотозубого.
Радунская вдруг пугается и плюхается снова на стул.
— Откуда ты знаешь?
— Значит, совратила?
— Да перестань пошлить! — кричит она. — Откуда ты знаешь, что он со мной беседовал?
— А ты напряги свои красивые мозги и подумай.
— Он был у тебя?
— Вот-вот. Молодец. Напрягла.
— И сказал, что разговаривал со мной? Вот гад! Клялся ведь, что беседа конфиденциальная.
— Я сам вычислил, без его помощи. Ну, и как ты меня охарактеризовала?
— Лучше, чем заслуживаешь!
— Спасибо, спасибо. Он и меня помучил, этот сыщик.
И поскольку она все равно сейчас не удержится от вопросов, я сам ей все выкладываю. Так, мол, и так. Задолжал Яхнину энную сумму. А они, Шерлоки Холмсы, прослеживают сейчас все его деловые связи и знакомства. Вот откуда такой интерес к моей персоне.
— А ты успел отдать?
— Нет. Но я отдал его отцу на поминках.
— Для этого и машинку продавал, да?
— Соображаешь.
— Въедливый такой! Целый час меня пытал.
— Понравилась ты ему, видимо.
— Опять!..
Я кладу свою деловую, действующую руку ей на колено, крепко сжимая эту круглую обольстительную коленку, от которой сразу переливается в меня здоровое животное тепло. Подонок Кумиров. Ему, видите ли, требуется в данный момент чье-то человеческое участие. Наверно, и глаза у меня сейчас просящие, щенячьи, бездомно-тоскливые, а то чего бы Радунская вдруг стала гладить меня ладонью по щеке, поговаривая: — Бедный Андрюшка… В какой переплет попал… Она оставляет после себя пакет со всякой вкусной снедью и свежими газетами. В родной «Свободе» я нахожу статью некоего А. Малышева. Под этим псевдонимом (девичья фамилия моей матери) я привык скрываться.
Ау, мама! Ау, отец! Как вы там, в своем Орле?
В детстве, помнится… Нет, лучше не вспоминать.
— Ну, что ж. При таких темпах через недельку, глядишь, отпустим вас на домашнее содержание, — удовлетворенно констатирует мой добрый лечащий врач Константин свет Павлович. — А отчего такая мрачность? — вглядывается он в меня.
— Так. Семейные обстоятельства.
— Ничего, ничего. Все в этой жизни приходяще, — ободряет он меня расхожей сентенцией.
Очередной осмотр окончен. Он удаляется со своей свитой — медсестрой и двумя юными практикантками из медучилища.
Он удаляется, и он придет завтра утром снова, а следователь Виталий Ильич, значит, Чиж, похоже, обо мне забыл. Я его жду с жадным нетерпением, а он не спешит нанести мне очередной визит. Не означает ли это, что Шерлоки Холмсы вышли на истинный след и отпала надобность в новых допросах Кумирова?
Зато неожиданно появляется в палате тот, кого не жду, — редактор Перевалов, по-всегдашнему озабоченный, высокий, сутулый, со своим неизменным портфелем.
— Ты еще в городе? — удивляюсь я.
— Завтра лечу. Билет в кармане. Знаешь, сколько стоит?
— Тысяч пятьдесят, — называю произвольную цифру.
— А сто двадцать восемь не хочешь? — с каким-то торжеством объявляет он.
— Та-ак, — тяну я. — Подкинули?
— Еще подкинут наверняка. Назад полечу, вероятно, по новой цене.
— А до Новосибирска теперь сколько стоит, ты не в курсе?
— Точно не знаю. Тысяч семьдесят, наверно.
— Та-ак… — тяну я опять. — Кажется, со своей семьей я уже не встречусь.
— Да, Андрей, надо тебе побыстрей их оттуда эвакуировать. Как ты?
