Токтаев Евгений Игоревич
Фракиец 2. Пес и волчица
Часть вторая
Пес и волчица
Глава 1
Ночью ударил первый заморозок. Иней тонким льняным платком укрыл землю на несколько часов и сейчас уже исчезал, распадаясь на маленькие лоскутки, не желающие сдаваться слабеющим лучам осеннего солнца. Первые вестники грядущей зимы появились еще вчера, кружась в золотом вихре танцующей осени. Робкое напоминание о том, что миру снова пришло время меняться. Они, как всегда, нетерпеливы. На побережье лето не спешит уходить на покой. Даже в горах одиноким белым звездочкам еще долго предстоит парить меж ветвей, сбросивших свою листву деревьев. Пройдет еще месяц или даже два, прежде чем они, набрав силу, превратятся в метель и закроют холодную землю сплошным белым ковром.
Тонкая нитка ручья, бесшумно струящегося по дну глубокого сырого оврага, едва заметна в густых бурых зарослях стерни. Маленький ручеек, полшага хватит с берега на берег перебраться, а русло для себя прокопал внушительное.
Во многих местах овраг перекрывался, как мостиками, стволами поваленных деревьев, покрытых толстой шубой зеленого мха и облюбованных семейками осенних опят. Берза всегда набирала здесь полный кузов, почти не сходя с места, да еще и два-три раза за осень. Этот выводок, заполнивший берестяной кузовок наполовину, был последним в нынешнем году. Срезав все грибы, девушка закрыла короб крышкой и, поднявшись на ноги, закинула его себе за спину. Вроде полупустой, не весит ничего, а походи с ним, полазь по чащобе, тут-то плечи да ноги вознегодуют — ну чего тебе девка глупая дома не сиделось, зачем в такую даль поперлась? Нету уже грибов, все, зима близко. Стоило из-за половины кузова ноги трудить?
Берза усмехнулась. Уж о ком такое говорить пристало, так об изнеженных долинниках, а она четырнадцать весен в горном лесу встретила.
Неподалеку хрустнула ветка. На периферии зрения мелькнуло что-то крупное, серое с бурым отливом. Берза даже головы не повернула посмотреть. Зачем? Малыш это скачет. Захочет — бесшумно подкрадется, в двух шагах не услышишь, а сучьями трещит — предупреждает: 'Здесь я, хозяйка, не убежал никуда, тебя стерегу'. Защитник. И друг.
'Ну, чего ты тут шумишь? Зверей пугаешь. Давай-ка, покажись'.
Кусты, словно по волшебству, раздвинулись, и наружу вылез пес. Крупный кобель, похожий на волка. Да и неспроста — одним из родителей его точно серый был. Девушка взлохматила псу загривок и беззвучно приказала:
'Хватит тут носиться, домой пошли. Водички только попью'.
Пес пару раз качнул пушистым хвостом и уселся на землю. Подождать.
Холодно. Спустившись к ручью, не замерзающему и зимой, девушка присела у воды, зачерпнула горстью. Чистая вода, студеная, вон, на купающихся ветках кустов уже кое-где ледышки блестят. Вкусная вода, слегка соленая — это от того, что из глубины горы бьет родник. А там, в горе, чего только нету: и соль, и медь, и железо. А еще — золото. Иной раз, вот так, идешь вдоль ручья, а под ногами глянь — самородок.
Берза подышала в кулаки, согреваясь. Рассматривая крошечные сосульки на ветках, невольно коснулась медных сережек в ушах. Серьги покрыты позолотой. Подарок маты. Много в здешних горах золота, любят его горцы, и работать с ним умеют. Далеко, на все стороны света, ценятся украшения из фракийских гор. А одрисы еще и свою монету чеканят. Много золота, да только не приносит оно горцам счастья.
Девушка выбралась из оврага, поправила кузов и зашагала прочь. Домой пора, мата заждалась. Пес бежал впереди.
Звук тюкающего топора Асдула услышал задолго до того, как добрался до своей цели, небольшой поляны, надежно укрытой от постороннего взгляда глубоко в чаще леса.
Конь тихонько всхрапнул. С верхушки ближней елки сорвалось что-то большое, захлопало крыльями, стремительно удаляясь. Асдула вздрогнул, непроизвольно схватившись за меч.
'Вот же ведьма. В самую глушь забралась. Как в басне живет. Повернись к лесу задом, ко мне передом... Нарочно про себя так думать заставляет? А ну как, не врут люди?'
Асдула провел ладонью по окладистой рыжей бороде и сошел с коня.
Тюканье топора, звонко разносившееся по округе, прекратилось. Асдула отвел рукой тяжелую еловую лапу, и взору его открылась круглая поляна-амфитеатр, локтей пятьдесят в поперечнике. В дальнем от тропы конце, сливаясь с шатрами вековых елей, ютилась неказистая избушка. Бревна сруба кое-где потрескались и почернели от времени, так же как и высокая соломенная крыша.
Рядом с домом стояла статная женщина в белой, до пят, рубахе, черном узорчатом переднике, расшитом красными и желтыми нитками и овчине-безрукавке. Льняной, украшенный вышивкой платок сполз на шею, обнажив черные, как смоль, волосы. В руке женщина держала тяжелый колун с ясеневым топорищем, а рядом на массивной колоде стояла чурка. С десяток поленьев в беспорядке валялись возле колоды, но большая их часть уже аккуратно сложена возле дома. Рядом лежали рогожи, заготовленные укрывать поленницу. Женщина, отставив работу, спокойно смотрела не незваного гостя.
Асдула, поглаживая оберег на поясе, вышел из тени.
— Здорова будь, Тармисара, — поприветствовал женщину пришелец.
— И ты, тарабост[1], не хворай.
— А захвораю, вылечишь ли?
— Я всякий люд лечу, могу и тебя пользовать. Коли не боишься, — усмехнулась Тармисара.
— Чего мне бояться? Или верно про тебя говорят, что порушенность тела ты черным заговором снимаешь? Раны затягиваются, а душа человека слепнет, путь к Залмоксису не находит.
— Кому же это чья-то слепая душа на меня жалуется? Или покойник восстал?
— Языки у баб, как помело, — засмеялся Асдула.
— Ты и не слушай.
Асдула не ответил, переминаясь с ноги на ногу, не зная, как подступиться к делу, за которым приехал сюда.
— Захворал, тарабост, так говори, чем страдаешь. Или иное, зачем приехал-то? Колом стоять мне недосуг, — Тармисара отвернулась от князя, легко, словно не женскими руками, взмахнула колуном и развалила березовую чурку на две почти ровные половины, — не на медведя чай, такой нарядный, собрался?
— Не на медведя, — ответил тарабост.
Он действительно был одет не для лесной дороги. Дорогие сапоги, украшенные тесьмой, кожух поверх красной рубахи, узорчато отделанный серебряными заклепками. На плечах шерстяной плащ, скрепленный драгоценной фибулой — словно в посольство собрался, пыль в глаза пускать богатством и важностью.
Тармисара расколола половинку чурки еще на два полена.
— Что же ты сама-то? — спохватился Асдула, — давай, помогу.
Тармисара снова повернулась к нему, отставив колун и уперев руки в бока. В глазах ее играла насмешка.
— Помоги, коли не шутишь. Давненько, поди, топорища в руках не держал.
— Держал, — тарабост поплевал на ладони, — да только тем топором не дрова рубил, а головы.
— Ну-ну, — не поверила Тармисара, — с кем воевал-то? Не с женой ли? Ноги-то шире расставь, не ровен час, уязвишь себя, или вовсе оттяпаешь. Я назад не пришью.
— С женой, говоришь? — Асдула взмахнул колуном, — затем и приехал.
— Зачем? — не поняла Тармисара.
Асдула расколол полено, опустил колун и полез за пазуху. На свет появилась золотая шейная гривна- торквес.
— Прими, Тармисара. Моей назовись, целиком в золото одену. Люба ты мне.
