климата. Мама, конечно, ужасно боится, что через тонкие стены соседи могут услышать эти «вражеские голоса», но отец успокаивает ее – ведь он слушает свое радио только в наушниках, к соседям не проникает ни звука!
Тут следует сказать, что еще десять лет назад, то есть до Обамовской революции и рождения Стивена, никаких соседей у его родителей не было. Весь дом – большой, двухэтажный, с гаражом на две машины, крытой верандой, обжитым пятикомнатным полуподвалом-бейсментом, трехкомнатной мансардой, двумя балконами и двором с плавательным бассейном и яблоневым садом – целиком принадлежал отцу Стивена, а до того – его отцу, тоже профессору, и его деду – основателю Питсбургского университета. Но в Обществе Социальной Справедливости семья из четырех человек не может занимать столько места, когда другие семьи ютятся в крохотных социальных квартирах по Восьмой программе. По решению Районного Коммунального Совета дом был разделен перегородками на шесть частей, и в него вселилось пять многодетных семей, а семейству Куперов досталась половина бейсмента – слава Богу, со своим отдельным входом. Конечно, чтобы вселившиеся дети и те, которым еще предстояло родиться, не утонули в бассейне, его тотчас засыпали каким-то мусором. А когда спустя год в стране ввели продовольственные и хлебные карточки, соседи вырубили сад, чтобы, разделив двор на шесть огородов, выращивать огурцы и картошку. Но оказалось, что ни огурцы, ни картошка сами по себе не растут, а требуют удобрений, регулярного полива, прополки сорняков и охраны от мелких зверей, жуков и голодных соседей. Всего этого новые обитатели дома, привыкшие жить на обильные пособия и фуд– стемпы, обеспечить картошке и огурцам не могли, и двор вскоре зарос сорняками, крапивой и диким кустарником. Но золотая Стивена мама и этому не огорчалась, а стригла ножницами крапиву и варила из нее вкуснейший борщ…
Вот и сегодня, похлебав за обедом борща из крапивы, еще с лета замороженной в морозильнике, Стивен снова тепло оделся и, прихватив с собой хлебную карточку, пять долларов и учебник арабского, убежал в «Red Lion» занимать очередь за хлебом. Это была его домашняя обязанность – до восьми вечера держать, записав свой номер на руке, очередь за хлебом. А в восемь его, уже окоченевшего от мороза, сменял отец, который стоял в очереди до победного конца – часов до трех ночи или даже пяти утра, когда появлялся хлебный фургон. Очередь приходила в крайнее возбуждение, затевалась новая перекличка, и номера на руках у людей сверялись с записью в тетради, которую вели самые горластые активисты. Только потом, когда выяснялось, что хлеба сегодня привезли пятьсот буханок и его хватит на всех, очередь как-то успокаивалась, делилась на десятки и так, по десяткам, входила в теплый магазин. В магазине вкусно пахло свежим хлебом, который грузчики заносили на деревянных лотках. Но долго наслаждаться этим запахом никто не мог, продавщица кричала: «Быстрей! Вашу карточку!», отрывала сегодняшний купон, получала пять долларов и совала вам в руки еще теплую и вкусную буханку.
Иногда – правда, очень редко, – когда хлеб привозили до восьми вечера, Стивен, стоявший всегда в одной из первых десяток, получал этот хлеб сам, и не было в его девятилетней жизни более приятного, волнительного и даже счастливого момента! Вот и сейчас, сунув буханку под куртку, грея ее своим теплом (или сам греясь от ее тепла), он изо всех сил припустил домой, дыша прекрасным хлебным запахом и гордясь тем, что устоял от соблазна отломить от буханки горбушку и съесть ее прямо в магазине. Страшась только одного – встретить по дороге нищих или бомжей, он влетел, запыхавшись, в дом и с торжеством победителя протянул эту буханку матери и отцу, уже одетому для выхода.
– Как? – удивился отец. – Так рано сегодня привезли?
Он всегда удивлялся, когда у «этих» что-то все-таки получалось вовремя и без брака.
А Стив решил нажиться на своем триумфе и сказал:
– Пап, меня приняли в обамовцы, и мне нужно выбрать мусульманское имя. Пожалуйста, напиши в школу записку, что ты согласен, чтобы я стал Хусейном.
– Ке-ем?! – возмутился отец. – Только через мой труп! – И повернулся к матери: – Ты видишь, что они делают! Может, они и меня заставят намаз совершать?!
– Тихо, – сказала мать. – Соседи не спят.
– Да плевать я хотел! – Отец снял пальто, швырнул его в сердцах на вешалку и повернулся к Стиву: – Нет! Наша фамилия Купер, понимаешь? Мы в Америке двести лет! Твой прапрадядя – Фенимор Купер! Ты понимаешь, что это значит?
– Тихо, – снова сказала мать. – Перестань кричать. Ребенок не виноват в том, что ты, племянник Фенимора Купера, голосовал за Обаму.
Отец аж онемел от этого выпада.
С трудом восстановив дыхание, он хлопнул дверью и ушел в кладовку к своему «Грюндигу».
А мама погладила Стива по голове и сказала:
– Не плачь, сынок. Все будет хорошо. Я напишу записку в школу.
Стив вытер слезы и ушел в детскую писать стихи про Обаму. Он еще с утра знал, что отец ни за что не согласится на его второе мусульманское имя, и решил своими патриотическими стихами компенсировать отсутствие отцовской подписи на записке. Но в очереди за хлебом, когда вокруг толпа, шум и толкотня, невозможно сочинять стихи. Зато теперь, когда сестра уже спит, отец сидит в наушниках в кладовке, а мама моет посуду, стихи рождались сами собой:
Еще раз перечитав эти стихи, Стивен остался очень доволен собой и уснул, думая о том, какой замечательный подарок он сочинил великому Обаме. Дети, как известно, рождаются для радости и умеют радоваться и смеяться в любых условиях, даже в концлагере. Вот и Стив, живя в семье непримиримого профессора- диссидента, каким-то странным образом сочетал в себе и знания отца о реальной истории возникновения Обамовской диктатуры, и веру в величие и мудрость Вождя всех времен и народов.
Утром в школе господин Фатых аль Керим повертел в руках записку матери Стивена и сказал:
– А отец почему не расписался?
Стивен не умел врать, но умел лукавить. Он сказал:
– Он руку ожег, когда газ включал. Зато я вот какие стихи написал!
Господин Фатых аль Керим прочел стихи, и стихи ему понравились.
– Хорошие стихи. Где-то я слышал такие же. Кажется, когда в Москве учился. Но отцу твоему я все равно позвоню.
– Нет! Не нужно! – испугался Стивен. И, поняв, что своим испугом выдал отца, постарался исправить эту ошибку: – Он это… он не сможет трубку держать. У него ожог.
– Он что, обе руки сжег? – усмехнулся директор. – Ладно, иди на урок…
И следующей же ночью, в 03.45, темный фургон с надписью «ХЛЕБ» подъехал к дому Куперов, трое гвардейцев в кожаных куртках и крагах вышли из машины, вежливо постучали в дверь полуподвала- бейсмента, показали заспанному отцу ордер на его арест, бегло осмотрели квартиру и нашли «Грюндиг». Этого оказалось достаточно, чтобы они увезли в своем «хлебном» фургоне не только отца с его «Грюндигом», но и мать.
А за Стивеном и его младшей сестрой приехали утром. Их отправили в социальный приют для детей врагов народа.
11
Решение майора Грущо
Пятница, 8 июля
Грущо проснулся среди ночи в холодном поту, цепко держа в уме подробности своего нового ужасного сна. Какой кошмар! Это писец!
Он нашарил на тумбочке свой мобильник, в панике поспешно нашел в нем забитый Катей телефон ее американской подруги Лизы Коган и нажал команду «вызвать».
– Алло! – почти сразу отозвалась трубка игривым женским голосом, смешанным с громкой танцевальной музыкой и веселым шумом мужских и женских голосов.
Грущо напрягся, но, слава Богу, довольно быстро сообразил, что если в Москве сейчас три часа ночи, то в Нью-Йорке (или где там эта Лиза находится) всего-навсего семь вечера.
