Профессии не имела. Однако за моей работой наблюдала с дружелюбным интересом. В письме к ней я упомянул, что знаком с Паулой, возможно, потому ее выбор и пал на меня. Она продолжала печатать свое объявление в разных газетах и журналах, ничего в нем не меняя, и целыми днями листала полученные письма и отвечала на них.
— Надо в любую минуту быть готовым к новому началу, — говорила она. — Успокоенность опасна для жизни. Вокруг полным-полно добычи, находок и удач, главное — быть открытым и восприимчивым.
За несколько недель до Рождества она переехала в Вестерос, к какому-то похоронщику.
— Как знать, — сказала она, — вдруг что-нибудь получится?
К тому времени я почти полюбил ее.
Никто понять не мог, почему Паула прекратила выступления. Она и сама хотела бы продолжать, в голосе ее звучала все та же сила, наверно даже возросшая. И публика вовсе ей не изменяла.
Весь январь газеты пестрели статьями о ее так называемом исчезновении, писали об ужасных недугах, якобы поразивших ее, о растущем страхе перед все более высокими требованиями слушателей и о том, что она беременна и очень скоро родит. Один еженедельник даже объявил конкурс: какое имя Паула даст ребенку. Но в конце концов журналисты исчерпали свои запасы фантазий и вранья, имя Паулы исчезло из заголовков, словно решено было попросту забыть о ней, хотя бы на время.
А дядя Эрланд безусловно знал, что делал. Он посадил Паулу на карантин. Сообразил, что больше нельзя внушать публике, будто она ребенок. Ни детские платьица, ни бантики, ни прически под ангелочка не могут до бесконечности скрывать тот факт, что Паула стала взрослой. И он убрал ее со сцены, пока никто не успел обнаружить, что девочка Паула всего лишь фальшивка.
Паула позвонила мне, рассказала, что больше ей петь нельзя, и расплакалась. А я, правда ненадолго, вообразил, что она вернется ко мне.
Но все оказалось не так просто. Теперь это каждый знает.
Целых три года она проведет вдали от мира. Никаких выступлений, никаких интервью, никаких путешествий. Дядя Эрланд перевез ее в маленькую квартирку на Грев-Турегатан, а выходить на улицу она должна была непременно в пышном белокуром парике и в очках. Еду ей дважды в день приносили из ресторана «Веселая кукушка», расположенного в соседнем доме.
По прошествии этих трех лет она воскреснет. Или вроде того. Причем решительно преображенная.
Все, что делал дядя Эрланд, было тщательно продумано и взвешено. Он действительно о ней заботился. И на дух не выносил какие бы то ни было случайности и неожиданности. Не зря мать Паулы говорила мне: «Каждый вечер я благодарю Господа за то, что отдала ее жизнь в надежные руки».
Дядя Эрланд распорядился, чтобы одна из его молоденьких певичек раз в неделю заходила вечером к Пауле поиграть в покер (не на деньги). Мне ее имя неизвестно, Паула звала ее Недреманное Око; ничего путного из нее так и не вышло.
Еще он учредил акционерное общество «Паула мьюзик», все акции которого принадлежали ему. «Теперь никто не сможет тебя обмануть» — так он сказал.
Кроме того, он купил ей свидетельство об окончании какой-то частной школы. Бог весть где.
Ежедневно к ней приходили учителя. Учили ее танцам, искусству движения, пению. Может, и карате. Или иной какой самообороне, я не помню.
Вдобавок он включил ее в штат сотрудников «Паула мьюзик». Она ежемесячно получала жалованье и обязалась оставаться на фирме в течение десяти лет.
Все это была подготовка к ее второй карьере, бесповоротной и подлинной.
А в день своего восемнадцатилетия она получила заработанные деньги, в точности как было записано в соглашении с ее матерью. Она сообщила мне об этом в тот же вечер. Дядя Эрланд пришел к ней с букетом красных роз. «Это великая минута, — сказал он. — Теперь ты сама себе хозяйка».
Потом мы заговорили о другом, я посылал ей биографию Пикассо, и она ее прочитала.
Вернувшись домой с аукционной выставки в Рюде, где увидел «Мадонну», я достал черный ларец, снял с него мамин бархатный чехол и поднял крышку.
А затем пересчитал деньги. Высыпал их на большой стол, где обычно вырезал паспарту. Вообще-то, пересчитывал их как бы не я один, а мы все — прадедушка, и дедушка, и бабушка, и отец, и мама. И я. Раньше мы никогда их не считали. Оказывается, там набралось девяносто три тысячи четыреста пятьдесят одна крона и девяносто пять эре.
Пятиэревую монетку я спрятал под линолеумом, засунул под стык. На счастье.
Сумма солидная. Больше, чем можно бы ожидать от семейства, которое непрерывно терпело финансовые неудачи.
Но этих денег, наверно, все равно не хватит.
Людской мир — царство случая и заблуждений, говорит Шопенгауэр. Случайности беспощадно властвуют нами.
Потому я и позвонил Пауле.
Когда я сказал, что мне нужны деньги, Паула не спросила зачем. Раньше мы никогда о деньгах не говорили.
— Думаю, у меня их полно, — сказала она.
— Сегодня пятница, — заметил я. — Банки закрыты.
— Они у меня здесь. В ящике с марионетками.
На вопрос дяди Эрланда, в каком виде она хочет получить свои деньги, Паула сказала: «В натуральном, каковы они есть». И он принес их в конверте, а она свернула в рулончик и засунула под юбки Коломбины.
— Только я их не считала, — добавила она.
Я рассказал про найденную «Мадонну», а она обронила:
— Тебе не нужно ничего объяснять.
Затем мне пришлось подождать, пока она достанет из гардероба этот самый ящик и пересчитает деньги. Мне была слышна музыка Вагнера, дядя Эрланд подарил ей музыкальный центр. Что-то из «Валькирии».
Более фальшивой музыки я не знаю.
Денег оказалось тридцать две тысячи пятьсот крон.
И я невольно подумал о немыслимых суммах, которые упоминались в газетах в связи с Паулой.
— Если я сяду на последний поезд, — сказала Паула, — то успею.
— А он тебя вправду отпустит?
— Нет. Но я же понимаю, что иначе нельзя. Да и репетиции у меня днем.
В пять утра я встретил ее на станции. Я не видел ее с того вечера, когда она последний раз пела по телевидению, «Тихие слезы» Шумана, под аккомпанемент голосов нескольких девушек и синтезатора; кажется, дед был тогда еще жив и плакал. А может, плакал я сам.
Не предупреди она меня, что будет в том пышном белокуром парике и в темных очках, я бы ее не узнал. Под мышкой у нее был ящик с марионетками.
Мы поехали ко мне домой, я заранее приготовил малиновый кисель, в детстве Паула ужасно его любила. После того как она передала мне деньги и я спрятал их в черный ларец, мы попробовали поиграть в марионетки. Но игра не заладилась. Паула могла остаться всего на два часа, потом пора было садиться на поезд и ехать обратно в Стокгольм. Я хотел дать ей расписку в получении денег, но она ее не взяла. И к малиновому киселю не притронулась. Даже на могилу деда поехать не смогла, выглядела бледной и словно бы зябла.
Вот вернется в Стокгольм, тогда и поговорим, по телефону.
И в музыкальный магазин через дорогу тоже не пойдешь, мамашу ее будить незачем, она в те годы не желала встречаться с Паулой. Объявила ей: «Пусть это станет для меня сюрпризом. Ну, как ты будешь выглядеть в тот день, когда взрослой выберешься из кокона. Ты ведь не лишишь мамочку такой радости?»
