меньшей мере еще один мужчина. Случай с кислотой, упорные попытки свести Джорджию Лэнгстон с ума или подорвать ее здоровье гнусными намеками по телефону Зачем? Ну, предположим, Цинтия Редфилд хотела, чтобы в убийстве обвинили Джорджию Лэнгстон, но потерпела неудачу. Но ведь ее единственная цель — отвести подозрения от себя, и это ей удалось. Зачем же бить хлыстом мертвую лошадь? Садизм? Случай для психиатра?
— Мы зря ломаем себе над этим голову, — сказал я. — Давайте пока оставим. Пообедаем вместе и не будем сегодня говорить об этом ни слова... — Тут я вспомнил, какой у меня живописный вид и добавил: — Конечно, если вы не против того, чтобы появиться в публичном месте с человеком, голову которого украшает плешь и марлевая повязка.
— Совсем не против, — сказал она с улыбкой, в которой была лишь едва уловимая тень натянутости.
Я побрился и надел костюм из шерстяной фланели, изготовленный в Сан-Франциско... В такую жару это, конечно, не подарок. После этого я посмотрел в зеркало и нашел, что с добавлением белой рубашки и темного галстука я выгляжу, как хорошо ухоженный американский лось, хотя и немного излишне подстриженный. Ну, это можно скрыть под шляпой, а кроме того, мы можем пойти в ресторан, где имеются кабины. «Бифштекс-Хаус» — вот куда мы пойдем!
Я спустился в бюро. Из-за портьеры она сказала, что через минуту будет готова. Я уселся в одном из бамбуковых кресел и от нечего делать стал листать журнал.
Когда она вышла, на ней было темно-зеленое платье, оттенявшее персиковую бледность лица и красноватые блики волос.
Она надела маленькие золотые сережки, похожие на морские раковины, и золотую булавку в виде морского конька. На ногах — изящные туфельки на тонких и высоких каблуках.
Я поднялся.
— Ну и ну! — сказал я. — Просто нет слов.
Она сделала преувеличенно низкий реверанс:
— Благодарю вас, сэр.
— Вы слишком прелестны для местных мужланов, — сказал я. — Не поехать ли нам обедать в Майами-Бич?
Она усмехнулась:
— А почему бы и нет? Ведь туда и обратно всего тысяча миль. Одна беда — я слишком проголодалась.
— Мы могли бы и позавтракать там перед отъездом обратно.
Серые глаза посмотрели на меня холодно и испытующе, хотя в них еще светился юмор:
— Скажите, Билл, это было честное предложение, или вы все еще меня проверяете?
— Вы прекрасно знаете, что это было честное предложение. Предложение от чистого сердца. Может быть, это и нереально... но... назовите жестом... Назовите это данью восхищения.
Она мило улыбнулась, мы вышли и сели в машину, чувствуя себя легко несвободно. Это были минуты какого-то подъема, освобождения от гнетущего чувства, которое сопутствовало нам до сих пор... Но минуты эти длились недолго. В ресторане мы были вынуждены принять вызов жестких и враждебных глаз и ненавидящих взоров. Мы прошли до столика словно по коридору молчания. Многие просто отводили глаза, но никто не встретил нас ни одним словом приветствия. Джорджия еще нашла силы улыбнуться.
Я потянулся через столик и взял ее за руку.
— Главное — не поддаваться... — сказал я и тут же почувствовал, какой же я осел, ведь она выдерживала это уже семь месяцев, совершенно одна, а теперь я предлагал ей свою дешевую поддержку.
— Хотел бы я иметь ваше самообладание, — добавил я.
Она покачала головой:
— Не надо громких слов... Давайте лучше выпьем мартини...
Мы выпили и залюбовались оленьими рогами, висевшими на стене:
— Почему на стене вешают всегда оленьи рога, а не воловьи, например, или бычьи?
— А что представляют собой волы? — спросила она.
— Почти то же, что и быки, — ответил я.
Она посмотрела на меня и сморщила носик:
— А все-таки? Они чем-нибудь отличаются от быков?
— Не очень. Во всяком случае, разница небольшая. Мне кажется, что вся разница — в их использовании. Если они работают, то они волы.
Она оперлась локтями на стол и посмотрела на меня весело, с притворным восхищением:
— И все-то вы знаете! Самые удивительные вещи!
— Знавал я и более бесполезные, — ответил я. — Если вспомню — скажу.
Подбадривая себя таким нехитрым способом, мы почувствовали облегчение. Вернулось приподнятое настроение, и мы прекрасно пообедали.
Она рассказала кое-что из своей жизни. Отец ее был летчиком, еще в старые времена летающих лодок. А она, перед тем, как поступить на курсы медсестер, год провела в Майами. Была помолвлена с молодым человеком, который отправился на войну в Корею. Прождала два года, а когда он вернулся, то поняла, что не хочет выходить за него замуж.
Работать в лаборатории нравилось ей больше, чем ухаживать за больными, и она не уверена, что захотела бы стать врачом, если бы представилась такая возможность. Будет ли она рада вернуться в Майами, когда мы восстановим мотель и продадим его? Она ответила утвердительно, но вопрос вновь напомнил о мрачной и уродливой действительности, и мы поспешили переменить тему.
Потом я расплатился, мы поднялись и направились к выходу — опять мимо глаз, которые торчали, словно острые гвозди в стене обступившего нас молчания. Правда, на этот раз молчание было прервано двумя гуляками, околачивающимися у самых дверей. Когда мы проходили мимо, раздалась громкая реплика:
— Ну и хватает же наглости, скажу я вам!
Мгновенно вспыхнув от гнева, я крутанулся к ним, но тут же вспомнил — даже еще до того, как она схватила меня за рукав, — в чем состоит мой долг. Ничего не ответив, я прошел мимо, а когда мы удалились ярдов на пятнадцать, Джорджия прошептала:
— Спасибо, Билл!
— Я говорил, что завидую вашей выдержке, — сказал я. — Когда меня распирает, я просто взрываюсь.
Усаживая ее в машину, я случайно обернулся и увидел странную картину: огромный полицейский, Келхаун, очутился рядом с теми типами. Голоса не долетали, но ясно, что он выговаривал им — как сержант, муштрующий солдат. Потом он схватил одного из бездельников за отвороты куртки и оторвал от стены, словно плохо прибитый почтовый ящик. Опустив, он сделал повелительный жест, и оба поспешно перешли улицу и скрылись из виду.
Я рассказал Джорджии; она кивнула:
— Я знаю... Он уже несколько раз так делал.
Я вспомнил свой приезд в город, столкновение с Фрэнки...
— Но, однако...
— Да, да... Он всегда смотрит на меня, как на пустое место, но он не терпит подобных выходок. Странный он человек, Билл. Я до сих пор никак не могу понять его.
Я свернул на Спрингер-стрит, и мы направились в сторону мотеля.
Мы как раз проезжали через перекресток, как вдруг Джорджия вскрикнула:
— Билл! Это он!
Я быстро взглянул в ту сторону, куда показывала Джорджия. На тротуаре было несколько пешеходов.
— Вон тот! В белой рубашке, с закатанными рукавами!
Тогда я его увидел, но мы находились на перекрестке, и мне пришлось ехать вперед. Он же шел в
