Тверской, заканчивая женами бандитов и убогих иноземных старцев, девок со всеми достоинствами, жадно манящих с обложек журналов и приличных чистеньких девушек, шведок и гречанок разнообразных калибров. Ты — беда, Груня.
Помнишь, мы расстались на полгода — кто кого. Я не выдержал, позвонил вечером, точно помню, было 22:10, 25 мая. Я точно также ждал тебя в центре зала на «Тверской», банальнейшей из станций, ты, как всегда, явилась с другой стороны. В какой-то новой нелепой юбке, в распахнутом пиджаке, в прозрачной водолазке. Твои заплаканные глаза. Мы ехали в последнем поезде, как безумные — без стыда, чести и совести, — целовались взасос и были настолько счастливы, пусть муравьиным, мгновенным, зато счастьем быть вместе, что нам было совершенно плевать на доллары, шевелюры вождей, газетные вырезки, лысины всех вместе взятых иноземных инвесторов и т. д. и т. п. Вот они — мгновения счастья, лоскутные знамена под затянутым гарью и выхлопами небом города, удивленно взирающим на весь этот странный и просраный мир.
Груня, Груня, если бы завтра объявили конец света, я бы заперся в квартире с тобой, вырвал из сети телефон, мы бы не читали повести и стихи, мы бы в праздном расслаблении ожидали последней вспышки, последнего взрыва, венец которых — вечная темнота и вечное ничто.
Кто-то дотронулся плеча. Я повернул голову. Ты появилась, как всегда, случайно, чмокнула по доисторической привычке меня в щеку. Ты изменилась, остепенилась, прямо-таки женщина мечты. У тебя короткие каштановые волосы и сногсшибательный макияж, расстегнутое черное пальто, черная юбка с манящим в глубины разрезом, рубашка в мелкий цветочек, духи — шлейфом дурманящих ароматов. Ты похожа на телеведущую с обложки. Но я-то тебя знаю.
Грунька, деревце, золотце самоварное, горюшко, заяц. Время пошло на пользу тебе… с виду, по крайней мере. И мне уже приятно небрежно уложить руку тебе на талию и плавно передвигаться вместе по катакомбам метро.
Существует множество вариантов того, что говорят при встрече, подобной нашей:
— Отпадно выглядишь.
— Время на твоей стороне!
— Мы не виделись целую вечность…
Мы же с Груней болтали так, будто все эти годы виделись каждый день.
Груня: Забыла на работе косметичку и записную книжку. Сегодня был нелегкий день. Приходили и уходили какие-то люди, требовали разные бумаги. Объявился сумасшедший, стал агитировать за покупку какой-то своей книжки в пользу сумасшедшего дома № 34. Утверждал, что у них сегодня официально начинается сезонное обострение, требуются деньги на лекарства.
Я: То-то смотрю, все мои знакомые последние несколько дней творят невообразимые вещи: сосед сверху ошивается у посольства Новой Зеландии, потом заявляется к нам, рассказывает, что собирается сдать экзамен в Британском консульстве за три штуки баксов, чтобы тайно от жены и тещи уехать из страны. Друг посреди трудового года, никого не предупредив, умотал с любовницей в Сочи. Теперь меня каждую ночь будит его шеф и уверяет, что во всем виноват я, что я трутень, шпион и демон в одном лице. Открываю газету, там рассуждают, у кого из политиков крепче зад, а одна бывшая знакомая, бывший повар, теперь снимает порнофильм, за который ей якобы платит анонимная телестудия.
Мы выбрались из метро, шли мимо старух, торгующих сигаретами. Груня остановилась у ларька, купить свою «Яву».
— Ты что? Пойдем, купим тебе вон там в киоске что-нибудь приличное, а не эту отраву. Никогда не покупай дешевые сигареты неизвестно, у кого.
— Ты уже и сам рассуждаешь не по-русски.
— Да, в последнее время замечаю за собой странные вещи. Испытываю необычную легкость и отстраненность, будто уже давно не здесь.
— А тебе разве не жалко этих бабушек, продающих сигареты, собирающих бутылки… жить, чтобы работать, а работать, чтобы есть. А на большее не хватает…
— Да-да, и еще жалко многих прочих людей, даже не представляющих степени обесцененности собственной жизни, вынужденных ничтожествовать…
— Ты озлобился.
— Вовсе нет. Я стал воздушным шаром, скоро ниточку обрежут, я взмою в небо, в какое угодно небо, подозревая, что и там не лучше. Ты знаешь, в последнее время люблю бродить по городу и думать на английском. Когда ходишь так по Москве, чувствуешь себя иностранцем и наблюдаешь за всем со стороны. Потом останавливаешься, накатывает такая необъяснимая грусть, и еще страх…
— … так сейчас живут многие, по крайней мере, из моих знакомых. Как цыгане: сегодня здесь, а завтра? И каждый сам за себя.
Мы зашли в старенький бар в подворотне Тверского бульвара, в который частенько хаживали еще студентами.
Как хочется иногда стать персонажем советского кино, где все просты и наивны, как дети, где добро и зло отделимы друг от друга. Если посмотреть на мое будущее сквозь призму советской камеры, я должен был бы расплакаться за столиком бара, схватить Груню за руку, уткнуться в ее плечо лицом и пробормотать что-нибудь, вроде:
— Больше я от тебя никуда не уйду…
А вот как быть, когда добро и зло неотделимо перемешались и в тебе, и вокруг?
Помню, как-то я был пьян, приехал туда, где жил в детстве: дом № 36 по Остоженке. Сначала удивило, что все окна дома, даже окно моей бывшей комнаты, темные. Я вошел внутрь — оказалось, дом недавно сгорел, осталась одна фронтальная стена, вместо крыши небо, оно же чернеет в пустых проемах окон. Я сел на груду кирпичей, от злобы и грусти выкурил две сигареты. Посмотрел на развалины и первое, о чем подумал: не плохо было бы выкупить эти развалины и устроить тут показ мод, потом опомнился, лег на снег, уставился на небо, может быть, даже немного заплакал, кто знает…
Движение вверх всегда невыносимо трудно. Надо освобождаться от тянущей болотной трясины себя самого. Тогда я понял, что еще хочу взлететь или хотя бы, прыгнув высоко-высоко, треснуть это гордое небо кулаком. А вот крылья? Мои юношеские белые крылья слабы и драны. Ну и ладно. Ведь где-то в развалинах души растут черные, кожаные, волевые, как у летучей мыши. У нас всех со временем одни крылья медленно-медленно сменяются другими.
В баре Груня рассказала милейшую историю, участницей которой сама являлась.
Собрались интеллигенты — всякие врачи, художники, журналисты — на вечеринку. Сидят, веселятся, книжки обсуждают, журналы, детей, пьют. Хозяин, как водится, достает из гардероба припрятанную для случая травку. Раскуриваются. Один гость падает без сознания. Синеет на глазах. Все остолбенели. Молчат. Потом один размышляет вслух в тишине:
— Милиция вмешается, нас всех загребут.
Другой, задумчиво:
— Знаю тут один лесок поблизости.
Третий:
— Миш, не помню, у тебя же ванна в квартире есть?
