Часть третья
Сказки кончаются на точке. «Они жили долго и счастливо многие годы, умерли в один день и были похоронены в одной могиле». Мелодрамы и трагедии, как ни странно, тоже кончаются точками: «нет повести печальнее на свете»… Точки только в тексте. В жизни одна ситуация пожирается другой, как в «Книге перемен», или как облака, которые то становятся похожи на медведицу, потом на губки бантиком, и плавно — на трехколесный велосипед. Пьеса Горина «Чума на оба ваших дома» начинается как раз со слов «нет повести печальнее на свете» и похорон шекспировских влюбленных. Только заглянув за точку, можно понять больше того, что сказано. Значит, заглянем за точку…
Мгновения длинные, влюбленные. Будто летит вертолет, смотришь в иллюминатор, а за спиной парашют и скоро вытолкнут вниз.
Мы были в кафе, там вдоль стены стоял ряд компьютеров, и, заказав кофе, можно бесплатно «зайти» в интернет. Пили кофе, пытались отломить шип у какого-то диковинного кактуса, рядок которых стоял на подоконнике в разноцветных керамических горшках. Наверное, они родом из Мексики. Коля завел мне первый в моей жизни почтовый ящик на hotmail.com. И научил пользоваться электронной почтой — отправлять и получать письма. Мне стало грустно: скоро я буду каждый вечер, зимой, осенью приходить сюда и писать ему о своей жизни, о том, что я сейчас читаю, с кем общаюсь, какие фильмы смотрю, что пишу. Значит, придется осваивать эпистолярный жанр. Раньше я испытывала пренебрежение к переписке — не люблю общение на расстоянии. Слова нужны для того, чтобы люди встречались. Подобрать правильные сочетания слов и высказать, чтобы встреча все-таки состоялась, чтобы общая мелодия продолжилась.
Ванна. Целлофановая занавеска. Брызги воды, дождь из черной телефонной трубки душа. Почему-то мне это напомнило, как люди мылись в концлагере в одном фильме, который я смотрела не с начала и названия не знаю. Коля очень стесняется, потому, что никогда раньше не принимал душ с девушкой. Мы стоим рядом, но почему-то не можем прижаться друг к другу, вода, как слезы, стекает по лицу. Мы как два худых и бездомных котенка. Он приглаживает мокрые волосы и смотрится в зеркало.
— С такой прической я похож на самого обычного московского мальчика?
— А я?
Он смотрит на меня.
— Ты вообще ни на кого не похожа.
Так я впервые оформляюсь во что-то несравненное.
Вечер. В комнате полумрак. Хрипло поет Армстронг. Нежный шепот о том, что я через год приеду к нему, и мы будем жить вместе в Берлине. Пусть врет. А я верю. Верить так сладко, так цельно.
— Можно, я тебя нарисую? Ты красивая сейчас.
— Нет. Не хочу быть на бумаге. Вдруг, получится, что вся моя жизнь и нужна-то была, чтобы оказаться на эскизе Коли Ельникова.
— Хорошо, не хочешь — не надо. Не буду тебя рисовать…
Еду с работы. Опаздываю. В метро так много уродцев. Может быть, мой взгляд сегодня выхватывает только их. Когда встречаешь таких людей, испытываешь катарсис, сразу начинаешь правильно оценивать свою жизнь. Эти люди существуют иначе и в ином мире. В переходе на «Театральную» симпатичная девушка пела у кресла-каталки матери — карлицы-инвалидки. У эскалатора жалобно взывала о помощи парочка иногородних: женщина — то ли цыганка, то ли с востока — в наряде с огромным количеством нечистых рюшей и оборок. И дочь, худенькая, кривая, больная. В трогательном кружевном платьице. А вниз по эскалатору едет мужчина с крохотной нижней челюстью. Жизнь и так аномальна, тягостна, а тут еще уродства тела. Сегодня мне встречались люди с черепами неправильных форм. Мальчик лет тринадцати со странно выпуклым лбом, прихрамывая, шел по дорожке вдоль проспекта, а я наблюдала из окна трамвая. Кто виноват в этом — его родители, радиация Чернобыля, судьба, Бог?
В метро напротив меня застыла девушка лет двадцати пяти, с какой-то странной, слегка удивленной гримасой на лице, у нее один глаз был совсем крошечный. И указательный палец на ноге длинный- длинный, как на ладошке ребенка. При этом она была в белой кофточке, с замшевой стильной сумкой, в серебристых босоножках на ровной подошве, читала «правила дорожного движения», скоро сдаст на права, будет разъезжать на машине, такая чистенькая, стриженная, старающаяся выжить и преуспеть. А я чувствовала такой слом и такую усталость, будто множество мелких зубастых зверьков выедали меня изнутри. Идет мужчина по дороге, прямо на ходу пьет пиво из бутылки. Еще один. И еще. А я не пью. И меня пошатывают из стороны в сторону от усталости и пустоты.
В центре зала «Тверской» Ельников читает журнал. Подхожу, целую. Он, как кактус, который распушил свои иглы, колет меня.
— А я вчера гулял с Евгенией по ночным клубам.
Моргаю, а он оправдывается, не виноват же, что я не люблю гулять по ночам.
Мы сидим друг напротив друга в кафе, я листаю каталог с железками и консервными банками, во всю критикую поп-арт, а он говорит, что Евгению выгнали из фирмы и теперь он хочет найти ей работу.
— Она же не согласится на любую, как ты, — перехватив мой гневный взгляд, он тут же смягчается, — я просто нашел себе сестричку, вожу ее по клубам, веселю, у нее сейчас такое же положение, как у меня прошлым летом. Ты же меня тогда не бросила.
Мы продвигаемся по коридорам торгового комплекса на Манежной площади, по сияющему лабиринту магазинов, с немыслимым нагромождением архитектурных деталей разных стилей. Я заявляю, что мне плохо с ним и плохо без него. На это он в ответ говорит, что Евгения приедет к нему в Берлин.
Он заглядывает в окошко какого-то киоска, а я, улучив мгновение, тихо и неслышно ухожу. Уже в метро пытаюсь разобраться, сцена ли это, или я действительно решила уйти, я не злюсь, потому что на него нельзя злиться. Он ранит от своей беззащитности. Пытается возвести другую реальность от несостоятельности этой, он врет от уродства правды. Выдает себя за блудливого и легковесного от одиночества. Хочет стать великим художником из-за офисной пустоты, от которой надо бежать. Я ухожу, не могу больше выносить его вранье, не хочу на каждом шагу чувствовать, как одна реальность раскалывается и из нее, как матрешка, вылезает другая, а ты вынужден смиряться с ними, оставаться спокойным, менять цвета, как хамелеон.
