— Горбачев!
Но тот, который должен был немедленно отозваться, уходил все дальше.
— Вы — Горбачев! — закричал Илларион Петрович, останавливаясь. — Горбачев, — прошептал он и опустился в траву, чтобы успокоиться, но тут же вскочил и посмотрел в ту сторону, куда уходил его спутник, и никого уже не увидел, как ни всматривался.
«Он сделал это нарочно, — догадался Илларион Петрович. — Ну конечно, нарочно. Он завел меня сюда, чтоб я никогда, никогда больше не вышел из леса. Он решил мне отомстить таким способом, и правильно поступил, как надо».
Вокруг ни просвета: все деревья, деревья и трава, такая высокая и густая, и пахнет болотом, несомненно болотом, вот и земля какая-то влажная, и нет никакой тропинки.
«Повернуть назад, догнать», — подумал Илларион Петрович, но даже не поднял головы.
«Вот и конец мой», — сказал он себе и уже был готов расплакаться. Не хотелось вставать, не хотелось больше мучить себя вопросами. Зачем? И так все ясно: «Он поступил, как надо».
— И все же надо идти, — решил немного погодя Илларион Петрович.
Он сделал над собой усилие, поднялся и пошел прямо, никуда не сворачивая. Ему уже казалось, что чем дальше он идет, тем глубже уходит в чащобу леса, в самый сумрак ее, в сторону от всякого жилья, от дороги, от людей, туда, где ждет его смерть. Но он шел не останавливаясь, будто действительно решил как можно скорее убедиться в этом, и не обращал уже внимания ни на кочки, о которые спотыкался, ни на то, что в руках его давно уже нет корзины. Для него уже не имело никакого значения и ни то, что он думает, и даже ни то, что вот он, Илларион Петрович, старик шестидесяти двух лет, бывший начальник участка, есть именно он, а не кто-то другой.
Не сразу Илларион Петрович поверил тому, что вышел на дорогу, широкую, с глубокими колеями, со свежими следами от колес машин. А пройдя по ней немного, он стал узнавать знакомые только ему приметы: гранитный камень у обочины, куст сирени, росший рядом с сосной, телеграфный столб с оборванным проводом, свисающим до самой земли. Всему этому он вроде бы удивлялся, как человек, который долгое время не был в родных краях.
И неожиданно Илларион Петрович подумал: «А может быть, это был совсем не Горбачев?»
Схватившись за эту мысль, он стал горячо убеждать себя в обратном: «Ну конечно, это был не Горбачев. Это был совсем другой человек. Возможно, лесник. А почему бы и не лесник? Все очень просто: топор, веревка, давно не бритый. Конечно, лесник, который чем-то напоминает Горбачева. Но чем? Взглядом, внешностью, походкой? А может быть, — и это вернее всего, — все объясняется тем, что я просто здорово устал».
А вот уже видна и деревня, и колокольня на бугре, и речка, и он уже вышел на опушку леса, на открытый простор, и осталось совсем не много — только пройти луг, такой цветистый и яркий под лучами солнца, и он выйдет к автобусной остановке и там встретит своих знакомых, таких же грибников, как он сам. Но в руках его нет корзины, она осталась где-то там, в лесу.
«Какой же я дурак! Старый, глупый дурак», — ругал себя Илларион Петрович. Но чем сильнее он старался убедить себя в том, что это именно так, а не иначе, тем острее он чувствовал то, что было страшнее страха, то, что не оставило его в покое, а всегда было при нем, и теперь оно, это чувство, уже никогда не уйдет от него. Оно будет с ним до самого последнего часа.
И Илларион Петрович тихо побрел к автобусной остановке прямо через луг, такой цветистый и яркий под лучами июльского солнца.
Луня
Как она пришла сюда? Ей нужно было пойти совсем в другую сторону. Наверно, забыла свернуть в проулок, а прошла дальше по улице и вот остановилась у перекрестка и ждет. Кого? Может быть, этого парня, который засмотрелся на нее, когда проходил мимо?
— Вы не меня ждете? — спросил парень, дотрагиваясь до ее плеча.
— Нет, — резко сказала Надя и быстро перешла на другую сторону улицы.
Она прошла еще немного вперед, до кафе «Мороженое», и тут увидела то, что невольно привело ее сюда.
На стене кинотеатра висела огромная афиша, и на этой афише была изображена девушка, которая, глядя куда-то вверх, улыбалась.
Да, Лилька Малиновская улыбалась всей Москве. Улыбалась уже целый месяц. Со дня премьеры ее стали называть знаменитой актрисой — актрисой будущего. А для Нади, как и для многих сокурсниц, Лилька оставалась студенткой студии киноактера.
Боже мой, как быстро летит время! Кажется, совсем недавно приехала в Москву. Волнения, споры, бессонные ночи — и вот уже отправлена телеграмма: «Приняли. Целую. Надя». Когда успокоилась, написала большое письмо, в котором подробно рассказала обо всем, что было. Потом она регулярно, два раза в неделю, опускала в почтовый ящик письма на родину.
Прошло два года, начался третий, и Надя вдруг почувствовала, что у нее ничего не получается. Подруги успели сняться во многих эпизодических ролях, а Лильку Малиновскую пригласили на заглавную роль, и вот сейчас она улыбается всей Москве.
А ее, Надю Смольникову, словно не замечали. Успокаивали, обнадеживали, говорили о ней как о пока нераскрытом даровании, при этом обычно приводили примеры из жизни знаменитых в прошлом актеров. Надя понимала, что за всеми этими словами скрывается обыкновенная жалость. Это было самое обидное, что могло вообще быть.
Время уходит, ей уже двадцать лет и три месяца. Пройдет сегодняшний день, завтрашний, а там еще один, еще… Вчера на киностудии, где она снималась в пробной роли колхозницы, ей сказали много хорошего и отказали. «Ждите, — сказали Наде. — Ждите».
Счастливая Лилька успокаивала подругу, говорила:
«Ничего, Надюша, ничего. Приметят, обязательно приметят. Ну, хочешь, я замолвлю за тебя?»
Этого Надя не хотела. Но она не обиделась на Лильку, просто поднялась и вышла. До позднего вечера она просидела одна в комнате, не зажигая огня, и, уже лежа в кровати, твердо решила: «Надо ехать домой, к матери».
И сейчас, глядя на улыбающуюся Лильку Малиновскую, Надя снова подумала: «Надо ехать домой. Сегодня же, не медля ни часа».
Мать Нади, Лукерья Васильевна, жила на Урале, в небольшом шахтерском городке, в тридцати километрах от областного центра. Поезд пришел под вечер, и пока Надя добиралась на такси до городка, совсем стемнело. У подъезда дома она никого не встретила. Никто не спускался с лестницы, и, поднявшись на второй этаж, она остановилась перед знакомой дверью, так никого и не увидев. Она постояла, опустила крышку почтового ящика, позвонив, прислушалась. Никто не подходил. Она снова позвонила. Открылась дверь рядом, выглянул Сережа, который когда-то ухаживал за ней, водил в кино, на танцы. Он смутился, торопливо застегнул пуговицы на рубашке, волнуясь, спросил:
— Это вы, Надя? Здравствуйте. Что же стоите, проходите.
— Вот, не могу дозвониться.
— А Лукерьи Васильевны нет. Она в школе.
Сережа как-то странно улыбался и не смотрел на нее.
— Проходите, — пригласил он и подхватил чемодан. — Гостем будете.
Надя вошла в его комнату, села на стул. Сережа вышел на кухню. Оттуда сказал:
— Надолго?
— Не знаю.
Когда он вернулся и поставил дымящий чайник на стол, спросила:
