— Давно она ушла?
— Давненько. Скоро должна вернуться. Да вы раздевайтесь, Надя, попьем чаю.
— Спасибо, не хочу.
— Ну вот, зачем же?
Они помолчали.
— Как там, в Москве, шумно? — спросил Сережа.
— Шумно… А что за вечер?
— А кто его знает. Не интересовался.
— Я схожу, — сказала Надя, поднимаясь.
— А может, здесь подождете? С дороги притомились. Вот чаем угощу.
— Нет уж, пойду.
— Я вас провожу, — сказал Сережа, одеваясь. — У нас тут столько понастроили, можно заблудиться. Особенно в это время.
— Как хочешь.
По дороге Сережа рассказал обо всем, что казалось ему интересным и важным. В темноте он вел себя свободнее, взял Надю под руку и у самой школы напомнил:
— Вы не забыли, Надя?
— Нет, Сережа, пока еще не забыла.
— Вот и пришли, — сказал Сережа и посмотрел на освещенные окна школы. — Видать, успели.
— Да, успели, — сказала Надя и, освободив руку, решительно проговорила: — Дальше я одна пойду. Спасибо, Сережа.
Она подождала, когда Сережа уйдет, и вошла в ярко освещенный вестибюль школы.
Три года назад Надя окончила эту школу. После выпускного бала она уже ни разу не появлялась здесь, и сейчас, в пустом вестибюле, ей казалось, что не было этих трех лет, что просто она вышла ненадолго из школы и снова пришла, чтоб раздеться, подняться на второй этаж, в общий зал, и продолжить веселье. Она узнавала все: и портреты комсомольцев — героев гражданской и Отечественной войн, и стены, и шкафы, и зеркала, и таблички на дверях, — ничего не изменилось, и ей уже хотелось верить, что так оно и есть на самом деле.
— Вам кого? — спросили Надю.
Надя вздрогнула, оглянулась и увидела мальчика лет десяти с красной повязкой на рукаве. Надя улыбнулась.
— Дежурный?
— Ага.
— Один?
— Да нет, остальные смотреть ушли, как Луня будет выступать.
— А ты, значит, не пошел?
— Кто-то и здесь должен быть. — Мальчик вздохнул и, насупясь, спросил: — Вам кого нужно? Посторонним вход воспрещен.
— Мне бы Лукерью Васильевну.
— Ну? — Мальчик удивился. — Правда? Не врете?
— Конечно, не вру. Ей-богу.
— Тогда спешите. Она выступает.
Надя взбежала по лестнице, открыла стеклянную дверь, ведущую в общий зал. Дверь скрипнула, на нее оглянулись, зашикали. Надя прижалась к стене, чтобы не мешать тем, кто сидел сзади, смотреть на сцену.
По сцене ходила маленькая старушка, в очках, в темном платке. Она мелко крестилась и что-то бормотала про себя. Потом повернулась лицом к зрителям, сказала, подняв руки вверх:
— Господи, будет ли им проклятье?! Господи!
Она стояла так до тех пор, пока не захлопали в ладоши. Старушка сняла платок, очки и низко поклонилась. «Она все такая же», — подумала Надя, и ей стало хорошо и радостно оттого, что мать свою она увидела все такой же, какой знала всегда.
Кругом хлопали в ладоши. Только Надя не хлопала и не отрываясь смотрела на сцену, где мать стояла в окружении своих питомцев, которые только что выступали вместе с ней.
— Что же вы! — подтолкнула Надю девочка с большим белым бантом. — Ведь Луня же… — Не договорив, обиженно поджала губы и отвернулась.
«Луня? — удивилась Надя. — Но почему вдруг Луня?»
Занавес опустился, зрители с шумом поднимались, обсуждая то, что видели. Надя, выходя вместе с ними, еще несколько раз слышала это легкое и странное имя — Луня.
— Кто она — Луня? — спросила она, поравнявшись с девочкой, хотя уже догадывалась, что та ей ответит.
— Лукерья Васильевна, вот кто! — громко сказала девочка и добавила с гордостью: — Она наш классный руководитель.
— Это очень здорово, что ты приехала. Понимаешь, через две недели наш спектакль будет принимать городская комиссия. Пока все идет хорошо, мне нравится, как играют мои питомцы. А вот роль бабушки у Оленьки Коркиной, у той, которая шла рядом со мной, не получается. Когда мне было пятнадцать лет, я играла бабушку. Это была моя первая самостоятельная роль. И всем нравилось то, как я играю. Особенно старушкам. Они говорили, что я была «нутряная». Понимаешь, «нутряная». А сейчас, когда я сама почти бабушка, я не могу найти то, что нужно. Видела, как я играла? Скверно, очень скверно.
— Нет, почему же… — возразила Надя.
— Подожди, не перебивай. Не люблю, когда перебивают… Так вот, не знаю, как помочь моей Оленьке. Сама я не должна играть. Должна обязательно выступить она. Я ей сегодня сказала: «Смотри, Оленька, смотри внимательно». Но чувствую, что выглядела скверно.
— Да нет же, мама. Ты зря наговариваешь на себя.
— Ты же видела только конец. Конец у меня получается, это я знаю без тебя, но вот когда в начале второго действия… Ой, совсем забыла про чайник!
Мать вышла на кухню. Надя вздохнула. Ей уже не было так хорошо и радостно, как было там, в зрительном зале.
Когда опустился занавес и все стали выходить из зала, Надя, выйдя в коридор, отошла к окну. Мать вышла не одна, а в плотном окружении ребят. Они не отходили от нее ни на шаг, и Надя поняла, что они не оставят мать до самого дома, и она подошла к матери в тот момент, когда та уже надевала пальто.
— Надя? Здравствуй! — Она пожала дочери руку и обратилась к ребятам: — Познакомьтесь. Моя дочь Надя, о которой я вам уже говорила. Она у меня учится в в Москве, в студии киноактера.
Надя думала, что мать сейчас извинится перед своими «артистами» и они останутся вдвоем, но мать сказала:
— Пошли, ребята.
Всю дорогу она говорила с кружковцами о спектакле, спорила, размахивала руками, и Наде казалось, что отстань она сейчас, мать не заметит этого.
«Нельзя же так», — думала Надя. Ей хотелось сказать это вслух, но она ничего не сказала, и может быть, потому, что не сказала, почувствовала, как пробуждается непрошеная обида на всех: и на мать, и на Лильку Малиновскую, и, конечно, на себя, на свою неудачную судьбу.
«Сейчас она придет из кухни, и я ей все-все скажу», — подумала Надя, отходя к окну, решив, что оттуда ей легче будет высказаться.
Вошла мать, поставила на стол чайник и стала доставать из посудного шкафа сахар, чашки, хлеб, заговорила, не глядя на дочь:
— Так на чем же я остановилась?.. Ах, да… Вот и говорю я Оленьке: «Ты, Оленька, смотри внимательно, следи за каждым шагом, прислушивайся к каждому слову. И критикуй, не стесняйся… Иначе у нас ничего не получится».
— Мама, может быть, хватит об этом? — заговорила Надя.
