каждом из нас всколыхнулось что-то, и действительно верилось в удачу.
А удачи все не было: комбайн упорно не шел, как бы испытывал людей — выдержат ли, не уйдут. И пошли заявления с переводом на другую шахту, на другой участок, и никто не придерживал беглецов, авось и сами могли оказаться ими в любую минуту. «Нет уж, увольте, я так работать не обучен», — жалобился Котов директору шахты. «А вы понимаете, что вы делаете? — шумел директор шахты. — Государственное дело губите. — А потом успокаивался, просил: — Да поймите же вы, Василий Иванович, вы на шахте первые, а это честь, долг». — «Я все понимаю, — уже спокойно разговаривал и Котов. — Но поймите рабочих моих». — «И все же надо, — уверял директор шахты — уверенно, надежно. — А комбайн пойдет. И вы сами сделаете так, что люди ваши поверят».
Так бы и не уходил из кабинета, признавался потом начальник участка, так бы и сидел в мягком кресле, и уж готов поверить, согласиться. Но есть участок, его участок, есть люди, его люди. О них заботы и думы. Пятнадцать лет в начальниках ходит, все было, и хорошее, и плохое, и стучал кулаком по столу, и за столом в ресторане сидел в обнимку с шахтерами, а вот такой неопределенности еще никогда не было. Неопределенность больше всего и пугала Василия Ивановича.
— Пришел я к нему на дом, — рассказывал мне потом Василий. — И понял я, как тяжело нашему начальнику. На шахте еще молодцом держался, поддерживал себя матерком шахтерским, а тут — в халате, осунулся весь, вроде бы и не Василий Иванович, а дачник какой-то. И тишина во всем доме, все молчаливые ходят, переживают. «Надежда на тебя, Василий, на бригаду твою. Много в ней молодежи, да и ты, кажется, уже комсорг и все такое прочее. Так что начинать тебе, Вася. За тобой — пойдут. А люди пойдут — и комбайн пойдет. Скоро ли? Кто его знает, — месяц ли, два, а может, и все полгода. Ну как, осилишь?» — «Постараемся, Василий Иванович», — говорю. А он повторил: «Осилим?» — «Осилим», — отвечаю. И не поверишь, обнял он меня и поцеловал. Сдал старик, подумал я, скажи кому — не поверят. А зачем говорить, слабость человеческую наперед выказывать. И дал я слово тогда себе: разобьюсь, но комбайн пойдет. Хватит, намучились. Не заколдованный же.
И комбайн пошел, да еще как пошел. Конечно, не сразу и не по велению щучьему, — а было бы хорошо, да вывелись на Руси Иваны простодушные, в век прогресса и техники ум в чести, дерзость поощряется, перед верой распахиваются настежь ворота: иди, иди, человек, смелее иди!
Давно ли было — двенадцать лет назад, — а будто вчера, все так свежо в памяти, так ясно и чисто, словно картину смотришь, подумал я, следя внимательно за торопливыми, но четкими движениями ребят, идущих за комбайном. Комбайн шел ровно, без перебоев, легко и плавно, и уголь тек плотно, прикрывал рештаки, — казалось, струится мощный поток черной реки, прямой как стрела.
Только бы увидеть, только бы услышать — мечтал я где-нибудь, притиснутый толпой, вечно спешащей. Вот так и пробегаешь всю жизнь, думал я в такие минуты с тоскливой грустью, и когда уже летел в самолете и тонкая улыбающаяся стюардесса мило сообщила о том, что рейс обслуживает экипаж Челябинского аэроуправления, только тогда успокоился, умиротворился и понял, что вот оно — приближается, уже близко, вот и ветер уральский пахнул в открытую дверь самолета и ступила нога на родную землю. Где же такси, боже мой, куда же оно запропастилось? Наконец-то! Шофер попался мне веселый, болтливый, не умолкал ни на минуту, и было видно, что не надоела ему баранка, не в тягость дорога, и гнал на высокой скорости — «с детства заразился» — уже старенькую, побитую «Волгу», улыбаясь, протяжно тянул: «Ну как, ничо?» И ничуть не удивился, когда я вышел из такси, не доезжая до поселка, и укатил дальше, на прощанье пожелав: «Счастливо вам!»
Я сошел с дороги, пересек железнодорожный путь и по твердому насту, уже не белому, а посеревшему, пошел напрямик, через картофельное поле, еще кое-где не прикрытое снежным покровом — виднелись толстые стебли высохшей ботвы, — туда, где должна быть тропинка, ведущая к террикону. Террикон был впереди, он дымил, доносил до меня, хоть и не было ветра, свой неповторимый запах — запах тлеющего угля и породы.
Где же тропинка? Ее уже нет, не видать и шурфа, а только бугор, обветренный, без снега, заметил еще издали и заспешил я к нему, уже по-настоящему волнуясь, возвращаясь памятью к своим прожитым юным годам. И будто слышал я рядом знакомые шаги, слышал голоса и заново переживал весь этот путь. Сколько мыслей я передумал, сколько чистых и светлых идей рождалось на этом пути! Не все сбылось, как мечталось, не все удалось, как хотелось, но разве важно только это? Разве не здесь, на этом пути, рождалось во мне что-то дорогое и вечное, не проходящее и не исчезающее никогда? Разве не здесь, на этом пути, я уверовал в себя, в свои силы? У каждого человека — своя тропинка, моя тропинка пролегала здесь, на пути к шурфу.
Нет и шурфа, есть только бугор, нет и тропинки, и время ускорило свой бег, но во мне все те же чувства живут, и до сих пор сохраняешь веру, как таинство какое, и надежду свою, без которой немыслима жизнь на этой трудной горькой земле!
А ведь только подумать: исчезни тропинка в душе — и придет конец всему, что называется нередко еще судьбою твоей! И хорошо, что удается повторить то, что было пережито, перечувствовать и еще сильнее понять и полюбить все это.
Я подошел к бугру, поднялся на него, огляделся. Еще не совсем рассвело. Еще там, на западе, густелась темно-фиолетовая синева, притушила очертания домов, и только белое здание подстанции, освещенное огнями, виднелось четко и отсюда, издали, казалось белым стройным кораблем, стоявшим на рейде. А на востоке, там, где виднелся копер, над которым еще ярко поблескивала звезда («Значит, шахта выполняет план», — мелькнуло в голове), на фоне посветлевшего, дымчато-синего неба раскинулся сам поселок, уютный, опрятный, утопающий летом в зелени, а сейчас, зимой, присыпанный снегом, и выглядел он просторным и еще более опрятным и чистым.
Кажется, Анатолий Гусев однажды сказал:
— Я никогда не думал, что наш поселок такой симпатичный. Вот смотрю — и все как на ладони. И все аккуратно, как есть, — и аллея парка, и Дворец культуры, и наш медгородок.
— И ресторан «Север», конечно, — подхватил Николай Червоткин.
— И ресторан, конечно. Все при деле. Нет, братцы, поселок наш что надо. И название самое шахтерское — Горняк. И терриконы с трех сторон, вроде как бы сторожа. Почему я этого раньше не замечал?
Да и я раньше не замечал этого, считал свой поселок обыкновенным, заурядным, все было здесь привычным и постоянным. А тут взглянул на поселок как бы свежими глазами — и верно, так и есть: поселок-то какой!
Ничуть не изменился, все такой же, подумал я, стоя на бугре, и уже тянуло меня к нему, и хотелось пройти по улицам его, заглянуть в магазины, во Дворец культуры, и на стадион, «и в ресторан „Север“, конечно», — пошутил бы Николай Червоткин, и в парк, где можно еще найти дерево, посаженное мной.
И вновь меня охватило волнение от предчувствия встречи с поселком, с родными, со своими товарищами по работе, с учителем и другом моим Василием Бородиным.
А комбайн все шел, ровно и плавно, и тек мощный поток угля, и уже почернели лица, покрылись пылью, и выступил пот, и ритм работы овладел всеми, и мной тоже. Я чувствовал, как возвращаются сила и уверенность в себе, и радовался, что не забыл еще ничего, что не совсем еще отвыкли руки от лопаты, что могу не уронив подхватить стойку, прижать ее крепко к огниве и с полуслова понимаю жест каждого из ребят — и Михаила Худякова, и Ярослава Стольника, и Николая Червоткина. А когда натыкался на взгляд Василия, то он одобрительно кивал мне, и я видел, что он в любую минуту готов прийти мне на выручку.
Помню, писал я очерк о нем, свой первый очерк. Я долго мучался над ним, много раз начинал и бросал, и каждый раз мне казалось, что пишу я не то, что нужно. Волновался страшно, и потому, наверно, выспрашивал я его с таким усердием, что он с удивлением смотрел на меня: «Вот, мол, привязался, хуже репья поганого. Ведь все знает, а продолжает спрашивать». Да, я знал многое и мог написать, но я хотел знать еще и еще, я хотел понять, почему он все-таки оказался здесь, в этом поселке, так сроднился с людьми.
