— Мне и так тепло. — Он перебрался на переднее сиденье.
— Я не надену.
— Пока что старший тут я, и это мой приказ. А приказы не обсуждаются.
— Надевайте, — сказал Глазков и погасил лампочку, освещавшую щиток с приборами.
Она тоже долго возилась с этими брюками, потом положила руку на плечо Олега:
— Спасибо. Я и в самом деле закоченела. Теперь теплее.
— Вот и хорошо.
Глазков опять рассказывал:
— У меня братишка в Средней Азии служит. Так они там от жары загибаются. А спрятаться некуда…
Он долго и подробно рассказывал о своем брате, о том, как тот однажды чуть не утонул в речке, как потом их обоих мать дубасила мокрыми штанами и они сидели на печке:
— …А кирпичи горячие, голым местом коснешься, как на сковородку сядешь. Мы гогочем, мать это еще больше злит, а тут еще Шурка снизу подзуживает…
Он опять говорил монотонно и плавно, но теперь ни Олега, ни Веру уже не клонило в сон. Им было холодно. А ветер ничуть не унимался, за стеклом стремительно неслась снежная лавина, и порой казалось, что это не снег, а машина мчится сквозь снежную пелену. У Веры даже начинала кружиться голова. «Наверное, это от голода», — решила она. Было уже семь утра, а она вчера последний раз поела в солдатской столовой в час дня. Стоило ей подумать о еде, как мучительное ощущение голода целиком овладело ею, притупило все остальные чувства, и даже холод не казался теперь столь страшным.
Может быть, поэтому, когда Борисов предложил идти, она согласилась, хотя и понимала, что это рискованно, можно заблудиться и потерять даже эту промерзшую, но укрывавшую их от ветра машину.
Они связались веревкой, чтобы не потерять друг друга. Первым шел Борисов, за ним Глазков, Вера шла последней. Собственно, они не шли, а карабкались. Снегу было выше пояса, и он только сверху был рыхлым, снизу его плотно умяла пурга, и выбираться было трудно.
Но больше всего они боялись потерять направление. Пурга кружила со всех сторон, направление ветра было ненадежным ориентиром. Единственной надежной приметой был мох. Они откапывали его через каждые сто — сто двадцать метров, и на это уходило времени больше, чем на само передвижение. Им надо было идти на восток, а мох был гуще с южной стороны. И если Борисов и Глазков должны были откапывать его, то Вере доверялось определять его густоту. Каждый раз, когда они останавливались и, отвязавшись друг от друга, начинали копать, Вера снимала рукавицу и отогревала руку у себя за пазухой, чтобы пальцы были чувствительнее.
Труднее всех было Олегу. Ему приходилось пробивать дорогу, копать и копать, почти беспрерывно. Он потерял всякое ощущение времени и пространства, работал скорее машинально и равнодушно. Лишь иногда им овладевала злость, он остервенело работал лопатой, но злость проходила так же быстро, как иссякали силы. Тогда он ложился в снег и лежал, тупо глядя вверх, на его разгоряченном лице таял снег, а у него не хватало сил даже вытереть лицо.
После четвертой ориентировки впереди пошел Глазков, Олегу должно было стать легче, но он не испытывал никакого облегчения и даже после привала не отдохнул. Иногда ему хотелось сесть и никуда не двигаться, но сзади шла Вера, и он начинал стыдиться своей слабости. Вера шла рывками, он ощущал эти рывки по тому, как дергалась веревка. Ему казалось, что он слышит и тяжелое дыхание Веры, хотя он понимал, что не может его слышать из-за непрерывного грохота пурги.
Потом он снова шел первым, и ему опять казалось, что он слышит ее дыхание. Когда они, вырыв в снегу яму, сели отдохнуть, лицо Веры оказалось рядом, и он не услышал, а почувствовал это дыхание — частое и теплое, почему-то пахнувшее парным молоком. Потом она закрыла рот ладонью, он догадался, что у нее замерзла рука. Он снял варежку, взял эту руку и сунул ее сначала к себе под шубу, потом под китель. Она была маленькой и худенькой, эта рука, она почти не двигалась, только слышно было, как часто бьется пульс. И Олег вспомнил отца, его руку, которую он держал последний раз в больнице…
Наверное, он уснул на несколько секунд, а может быть, и минут, потому что не заметил, как выпустил эту руку, а когда очнулся, ее уже не было, а Глазков орал в самое ухо:
— Товарищ капитан, товарищ капитан!
— Вставайте, — где-то совсем рядом мягко сказала Вера. Он повернулся на голос и опять ощутил на лице теплую струйку ее дыхания.
— Вставайте, — повторила она и провела холодной еще рукой по его лицу. Он схватил эту руку и прижался к ней губами.
— Не надо. — сказала Вера тихо, почти шепотом, по он услышал ее.
Потом они опять шли, копали снег, падали, поднимались и снова шли. Олегу казалось, что они идут уже месяц или два, но, когда он посмотрел на часы, выяснилось, что прошло всего четыре с половиной часа с тех пор, как они оставили машину.
«Черный вечер, белый снег…» Снег был темно-синим, почти черным, он лез в нос, в уши, за шиворот. Ресницы смерзались: стоило на мгновение закрыть веки, как их уже не откроешь — схватывает льдом.
«Ветер, ветер… На ногах не стоит человек». Ветер бьет в лицо, валит в снег. Хочется отвернуться, стать спиной к ветру, но нельзя — потеряешь ориентировку, будешь кружить, пока не замерзнешь. И ветер тоже кажется синим…
Они добрались до аэродрома только через семь часов. Козырев напоил их чаем. Глазков с Верой сидели у печки. Олег спрятался за барьером, потому что не мог же он сидеть в своих голубых кальсонах вместе со всеми.
Когда на аэродром пришел вездеход, Козырев показывал им все ту же «Карнавальную ночь», а они все трое спали.
10
Очередным рейсом из Москвы прилетел инспектор Жаров. В главке он курировал строительное управление Игрушечного, сейчас приехал собирать для какого-то доклада данные об организации социалистического соревнования на стройке.
В этот день Борисов дежурил по управлению и забыл послать за инспектором машину.
Поэтому Борисов сразу же попал к Жарову в немилость. Чаще всего инспектор старался не замечать Борисова, Вот и сейчас, приехав в роту буровзрывных работ проверять организацию соревнования, он ни о чем не спрашивал Борисова, а все время обращался к сержанту Охрименко. Впрочем, он знал, что Борисов здесь недавно и вообще человек в этой роте временный.
Сержант повел Шарова в ленинскую комнату, показал стенд, на котором были вывешены взводные и ротные обязательства.
— Так, с гласностью у вас, кажется, порядок, — сказал Жаров и сделал пометку в блокноте. — Ну, а как насчет индивидуальных обязательств?
— Все взяли.
— Все?
— Так точно.
— А где это зафиксировано?
— Та у меня ж! У канцелярии.
Приведя инспектора в канцелярию, сержант открыл шкаф и достал пухлую папку.
— Вот, побачьте.
Жаров развязал тесемки и высыпал на стол кучу тетрадных листочков. Пересчитав их, удивленно заметил:
— Действительно все. Молодцы! Ну, а наглядная агитация на объектах имеется?
— Та у нас же один объект, Муськин пуп. Звиняйте, Муськина гора.
— А там есть?
— Так точно.
