предпринимая попыток подняться, и потянула за собой. Вся в грязи и с исцарапанными ногами, она показалась мне ярким маяком посреди шторма. Впрочем, тогда я был готов идти за кем угодно, лишь бы очутиться в безопасности.
Наше недолгое путешествие завершилось в канализации. Там, в тусклом свете костра, близнецы перебирали струны гитар, а Мих голосил:
Я не единственный!
Я не единственный!
Презирай меня,
Делай это снова и снова...
Чистая агрессия разливалась по затхлым коридорам, очищая всех нас, ограждая от ужаса, творившегося на улице. Что-то светлое и теплое рождалось в сырой вони из ненастроенных гитар, спутанных волос, небритых подбородков и просвечивающих сквозь дыры в потертых джинсах коленей.
А когда Время ушло, мне предложили убраться вон. Я послал их к черту и остался.
Вскоре я узнал, что здесь нет ни ночи, ни дня, а есть лишь серые сумерки и лужи, в которых отражаются здания: настоящие или те, что вижу я.
Белобрысые, тощие и долговязые близнецы Арс и Арк, откровенно косящие под Курта Кобейна - две башни, соединенные галереей. Со множеством комнат, заваленных разным хламом, приветливыми жёлтыми окнами и открытыми нараспашку дверями. Крепкий Мих – заброшенная школа, в которой когда-то было шумно и весело, но теперь слышна лишь крысиная возня. Джун… Джун всегда была разной, изменяясь от маяка до маленькой лодочной станции, от мрачного подъезда до особняка в викторианском стиле. Длинные прямые волосы, ровная чёлка, тёмные веснушки, зелёные насмешливые глаза, нарочно выставляемые напоказ ноги в синяках, привычка красиво курить, умение передавать настроение одним взглядом – в Джун было так много всего, сочетаемого и не очень, что мне оставалось только удивляться тому, сколько разных помещений может уместить в себе такая хрупкая девчонка.
За день в лужах мелькают тысячи отражений, и в них мучительно не хватает чего-то теплого.
А иногда наступает Время. Чёрными птицами, заслоняющими небо, оно несёт с собой темноту и запах свежего помёта. И мы поджигаем все, что может гореть. Что нам в том мире? Что нам в этом? Мы просто знаем: надо прятаться, пока другие отчаянно бегут. Глупо спрашивать, куда и зачем.
Войти во Время – единственный способ выбраться отсюда, снова начать играть в жизнь. Только не предугадаешь, удастся ли. Может, ты просто будешь сходить с ума и переживать конец света ещё и ещё, пока твоё Время не придет за тобой. С меня хватило. Каждый раз бороться непонятно за что – удел сильных, а мы из другого теста. И гордиться можем лишь небольшой победой над законом улиц, что гласит: «Никогда ни к кому не привязывайся». Здесь не принято сбиваться в стаи. Ведь когда приходит Время, ты остаешься с ним один на один. Даже те, кто ходит толпами, идут не друг о друге, а сами о себе.
Мы же учились уживаться вместе. Это было непросто.
Миха я помню плохо. Он был грубым и резким, носился со своими трагедиями, как последний Гамлет, и ушёл в моё третье Время. Просто вышел на улицу, даже не сказав никому ничего на прощание – и исчез. О нём старались не говорить. Так было легче.
Лишь из намеков и оговорок я узнал, что сюда Мих попал с кем-то. Этого кого-то Время забрало раньше, а его оставило. Впрыгнуть в следующий поезд у Миха не получилось. И в тот, который шёл за ним, тоже.
Тогда я понял, почему каждый раз закрываются в доме близнецы. Яркие, шумные и уверенные в себе – меньше всего они походили на слабаков, просто им было что терять. К тому же, оба неровно дышали к Джун. Сначала мне казалось, что от любви страдает кто-то один, и я пытался угадать, кто. А потом оставил это бесполезное занятие и втрескался в Джун тоже, за компанию.
Все любили Джун, и Джун любила нас всех, но при этом с ней не был никто. Потому что, если б был – хрен бы что от нас осталось.
Мы сидим на сваленных в кучу матрасах. Джун пытается спать, а я протираю свой скейт под мерное бренчание настраивающихся гитар близнецов. В колонках Курт спрашивает, насколько мы несчастны.
Мы счастливы до безобразия.
Птицы потихоньку улетают, догорают последние костры, пустеют улицы. Становится тихо. Скейт сверкает чистотой, а я зеваю и подлезаю к Джун, чтобы уснуть. Ненароком пытаюсь пристроить руки туда, где помягче, но женский голос укоризненно шепчет:
- Марси! Кыш!
Вообще-то меня зовут Марком, но их вариант мне нравится больше. В нём и моё имя, и моя сущность. Тот, кого принесло Время. Пришелец. Марсианин. Марси.
– Когда-нибудь мне повезёт, – убеждённо говорю я, пряча руки под подушку. Улыбаюсь, закрывая глаза. Повезёт. Во сне так точно.
– Или не повезёт. – Чувствую чьё-то дыхание возле своего уха, пытаюсь перевернуться на другой бок, но и там меня не оставляют в покое.
– Парней тут двое…
– Девушка – одна.
– Так что, жеребёнок, рискуешь наткнуться не на то, – прыскают близнецы, а я запускаю в кого-то из них подушкой.
– Да идите вы!
Они никуда не идут, и вместо этого начинают тыкать своими граблями, куда достанут. Достают они много куда, и словосочетание «ласковое обращение» им явно не знакомо. Дезертирую с лежбища под громкое ржание. Эти двое на что угодно пойдут ради Джун, никакой мужской солидарности.
О Джун мы не знали практически ничего, кроме того, что она рассказывала сама.
Джун танцевала на улицах, развлекая прохожих, на это и жила.
Ноги у Джун были в синяках от постоянных встреч с асфальтом, а в доме хранилась целая коробка потрясных пластинок.
На вопросы о Джун никто не мог ответить ничего вразумительного. Людей она держала на значительном расстоянии. Даже нашу разросшуюся шведскую семейку, хоть и ближе у неё никого не было.
Джун была самой весёлой и одинокой девушкой, которую я знал, а её прозвище было окутано тайной. Прекрасно помню, как спросил у близнецов, что оно значит.
– Джун? – Арс многозначительно почесал подбородок. – Дирижабль жизни уносит небо, – изрек он и замер, глядя вверх.
– Чего?
– Дрянные журавли улетают навсегда.
– Куда?
– Драчливые жирафы улепётывают назад!
– Зачем?
– Думай, жеребенок, умнеть надо, – Арк потрепал меня по голове, и я догадался, что они несут полный бред.
– Очень смешно! А серьезно?
– Дихлорсилан... – начали они синхронно, но я заткнул уши. Надолго меня не хватило. Любопытство оказалось сильнее.
– Даже.
– Жутко.
– Узнавать.
– Наверное, – сжалились надо мной близнецы. И я понял, почему они не пытаются докопаться до правды. Кто станет допрашивать девчонку, которой хочет понравиться?
