его мечта. И счастье захлестнуло его без остатка…
***
Саша и Жан-младший стояли в дезинфекционной комнате. Как только они услышали сигнал, знаменующий окончание процедуры, перед ними открылась дверь в ослепительно белое помещение, на пороге которого стояла с распростёртыми объятиями женщина с длинными каштановыми волосами.
-Мама! – крикнул Саша и кинулся к ней навстречу, выронив по пути все сумки.
-Вот тебе сюрприз, Оливия, - улыбнулся Фьерро-младший.
А из Сашиной сумки, грохнувшейся на пол, пока её обладатель обнимался со своей мамой, ослеплённый ярким светом выполз Рувьер, шатаясь из стороны в сторону.
-Мышонок! – с радостью крикнул Саша, указывая на Рувьера.
Сашины родители с удивлением уставились на него, а он съёжился, совершенно не представляя, что с ним будет дальше.
-А давайте его оставим, - предложил Жан-младший, улыбаясь. – Дезинфекцию он прошёл, так что не заразный. Вот будет тебе домашний питомец.
Оливия улыбнулась, подошла к такому же белому, как и всё остальное столу. Открыла контейнер, стоящий на нём, и, достав оттуда кусочек сыра, протянула его Саше.
-Ну, покорми его.
Мальчик взял у мамы сыр и, присев на корточки, положил его рядом с Рувьером. Тот с недоверием подошёл к нему, обнюхал и принялся есть. Саша радостно рассмеялся и начал гладить мышонка по его мохнатой голове.
И, казалось бы, Рувьер осуществил свою мечту – попал на Луну и отведал настоящего лунного сыра, сделанного из молока, выросших на Луне, коров. Но ему до этой мечты сейчас не было никакого дела. Конечно, он очень хотел всё это сделать, но ещё больше он желал обрести дом, где все бы ему были рады и любили его. И он обрёл этот дом. И счастье захлестнуло его без остатка.
---
Непараллельные миры
или кое-что о терапии депрессии
Костер догорал. Люди сбились теснее, и кто-то, отстукивая ритм по кожаной фляге, тихо начал, подбирая летящие по ветру слова:
«В ночь перед казнью, он не видел решетки.
А видел яркие звезды, и звездочки рос на травах».
Люди сдвинули круг. Никто не задумывался, о ком поется песня. Каждый помнил, кого уже много месяцев не видели у костров в широкой степи. Казнь или случайная гибель – как знать, но этот человек стоил песни.
«В ночь перед казнью, - вел дальше певец, – он не слышал шагов за дверью,
А слышал как свищет ветер, высвистывая фанаданго».
Другой голос подхватил:
«В ночь перед казнью,
Он не думал о казни,
А думал о том, что сыну,
пора сшить новую куртку.
Старая совсем изорвалась,
И из прорех торчат локти».
Люди тихо кивали в такт, и тут третий голос резко, отчетливо отчеканил, на заботясь ни о ритме, ни о мелодии:
В ночь перед смертью,
Он не забыл, что нужен.
И знали звезды и травы.
Что тот, кто нужен, вернется!»
Первый раз она умерла года в четыре. Это было чудесно: не стало удушья, зудящего хрипа в груди, боли, ломающей виски – просто погас свет, и все. Но потом, когда она ожила и увидела пустой мамин взгляд, стало страшно, очень страшно. Мама не ругала ее – носила по комнате, укачивала, но она навсегда запомнила, что сделала что-то очень-очень плохое. Хотя и приятное. Это осталось навсегда: память, что можно погасить свет и избавиться от всего плохого – и вина, не умещающаяся в теле, переполняющая грудь и голову черной водой.
Кажется, вскоре после того она впервые ушла в свой мир. Потом, повзрослев, она усмехалась про себя, сообразив, как спутались в детском уме два ярких впечатления. Старшая сестра рассказывала ей про лагеря, в которых фашисты брали у пионеров кровь, чтобы перелить себе. Сестра ходила в садик и, должно быть, оттуда принесла версию детской легенды-страшилки: почему пионерский галстук алого цвета. А с лета на даче запомнилось другое: зеленый забор, обсаженный изнутри густыми елочками. Это тоже был «лагерь», и заходить туда было нельзя, а за забором жили дети, которые, сколько она могла видеть, никогда оттуда не выходили… В том, первом своем мире она, маленькая и тощая, пробралась между досками забора и из-за елок подозвала к себе двоих больших ребят. Неизвестно откуда взялись имена: Юра и Лида. И был тайный заговор под колючими еловыми ветками, и по одному они выводили детей из страшного лагеря и помогали им перебираться через забор. Но – самое главное – она должна была остаться, чтобы те, безликие фашисты – она еще не представляла их, не видела ни фильмов, ни картинок – могли взять кровь у нее. Вот когда она спасет всех, можно будет умереть – ради хорошего дела можно, это она уже знала. Надо было только дождаться, пока все выберутся, просто потерпеть.
Она очень рано научилась различать два мира: раньше, чем научилась жить там, оставаясь здесь. Однажды бабушка застала ее за разговором с Лидой и услышала, как внучка, лежа в кроватке, говорит вслух сама с собой. Она сказала тогда: это я так играю. И навсегда назначила себе название другого мира: Игра. Игра писалась с большой буквы и никогда не путалась с игрой в лото или в прятки с мальчишками во дворе. И еще очень скоро она научилась уходить в Игру только тогда, когда было «свободное время». А времени было не так уж много: мама с папой старались не оставлять больную дочку одну, брат тоже находил время поболтать или почитать ей вслух. А понемногу и ребята со двора стали приходить к ним в гости: порассматривать вместе с ней рыб и бабочек в «Жизни животных», сыграть во что-нибудь настольное, просто поболтать и полакомиться испеченными мамой печенинками – мама всегда пекла столько, чтобы хватило на всех…
К четырем годам она умела читать – научилась, заглядывая через плечо маме и брату – и почти сразу полюбила читать про себя. Оказалось, что книга очень часто – вход в Игру. И Игра стала большой: теперь так многих надо было спасать: утешить лиса и маленького принца, отбить у мальчишек оловянного солдатика и пробраться с ним в дом к бумажной принцессе… выбежать на арену, где злые люди забрасывали больного измученного Овода грязью. Закрыть собой, вылечить, увезти домой. Она не сомневалась, что растить того бездомного мальчугана куда важнее, чем возить через границу ружья, и никак не могла понять, чем так виноват несчастный кардинал Монтанелли, что с ним нельзя помириться. И еще надо было убедить Красса, что нельзя казнить Спартака и его товарищей, и еще, и еще…
Спасти надо было многих, а время в Игре шло медленно. Куда медленнее, чем в жизни, где она понемногу начала вставать, выходить во двор. Мальчишеская компания приняла ее легко – давняя знакомая. Никто не смеялся, что она не может пробежать и трех шагов, не задохнувшись. Санька со Славой
