Одна за другой садятся стаи на посевы и, сложив крылья, птицы начинают завтракать.
— Гигига-лилик-лилик, — зовут они своих братьев. — Сюда, сюда!
— Мы тут, мы тут, гегега-ли-лик, — отвечают приближающиеся гуси и, подымая ветер парусом своих крыльев, садятся на землю.
Карак трясет головой: гусиный гогот, как далекая надежда, летит к нему с высоты, и утренний выстрел подсказывает, что вечером надо обследовать берег.
А сейчас скорей в нору.
Не то чтобы лис боялся непогоды, бури. Что будет, того не миновать. Но когда обстоятельства неблагоприятны или приближается опасность, лучше спрятаться, и нора — прибежище более надежное, чем кусты или густые камыши.
Иногда, правда, жизнь в норе становится невыносимой, и приходится ее покидать. Вот, скажем, летом, когда плодятся и наглеют черные прыгуны-блохи. Но в это время года уже можно обойтись и без подземной квартиры. Лисята окрепли, и бродячая жизнь им нипочем. Летом где угодно можно пристроиться. Просторный шелестящий лес пшеницы, тенистая чаща камышей, заросли молодой ежевики и ломоноса — все это лисье царство.
В летнюю пору разумней оставить нору: из-за множества блох лисята в ней не едят, а только чешутся, и не спят, а мечутся из стороны в сторону. Царящую же там вонь не выдерживают и взрослые лисы. Ведь заботливые родители сносят в нору добычу; не доеденные детенышами кости и крылья протухают и издают такую вонь, что в один прекрасный день, простившись с блохами и домом, вся семья уходит оттуда.
Караку в прошлом году не пришлось растить малышей, — ведь егерь Миклош пристрелил его супругу, которую потом съели синицы. Странно, но факт. Дело случилось так, что Миклош, растянув по всем правилам лисью шкурку, тушку повесил на яблоню и сказал вертевшимся поблизости синицам:
—Ешьте, птички!
И маленькие птички своими острыми клювами, точно пинцетами, склевали с костей мясо, оставив один только лисий скелет. Потому что зимой этим трудолюбивым работницам нужны мясо и сало, жир и богатые жиром семена, хлеб же киснет у них в зобу и даже вредит организму.
Но лис давно уже забыл свою прежнюю жену, и его ничуть не интересовало, особенно сейчас, чем питаются зимой синицы.
За камышами узкой полоской тянулось иоле, и на зеленях паслись гуси. Карак видел их, когда они снижались, но только теперь заметил, как близко они расположились от камыша. Осторожные птицы обычно в таких местах не садятся, видно, на этот раз ветер прогнал их с открытого поля.
Глотая слюни, Карак направился туда: а вдруг какой-нибудь простодушный гусь еще ближе подойдет к камышам …
Лис выполз вперед, насколько позволяла скрывавшая его высокая трава. Ни один стебелек не шелохнулся, не послышалось ни малейшего шороха. Травинки, конечно, наклонились, словно их покачнул ветер, но это ускользнуло даже от зорких гусиных глаз.
Гуси продолжали усердно щипать траву. Одни сидели — быть может, они устали, — другие вразвалку ходили туда-сюда в восьми-десяти шагах от Карака, что было серьезным испытанием для его нервов. Признаемся, что этого плута так и трясло, когда ветер менял направление и теплый гусиный запах ударял ему в нос. Мышцы его напрягались, шерсть взъерошивалась, но он ничего не мог поделать: гуси были еще далеко.
Выдержка… Выдержка… Ведь наверняка какой-нибудь легкомысленный гусенок сделает два шага в его сторону, всего два гусиных шажочка. Но надо выждать! Поскольку гусям-гуменникам свойственна наследственная осторожность, терпение лиса подвергалось тяжелому испытанию. В раскосых его глазах поблескивали зеленые огоньки, зубы лязгали, но спине пробегала дрожь, но он терпел… как вдруг…
Гав-гав-ниф-ниф, тут, тут! — за спиной Карака раздался страшный шум, и на него камнем упал большой заяц.
Не будем выяснять, кто испугался больше. Гуси с шумом взлетели, собака замолчала, лис понесся по посевам к дальнему лесу, а заяц, сделав огромный прыжок, выскочил из кустов и с головокружительной быстротой помчался по открытому полю.
Собаки — их было две — как сумасшедшие метались по следам то зайца, то лиса, то гусей. Все следы были еще свежие, теплые, но, запутавшись, собаки побежали в конце концов друг за дружкой, тупо глядя в лицо неудаче.
Гуси уже летели высоко в облаках, старый заяц мчался по лугу, а Карак, испуганно прислушиваясь, сделал круг по лесу и успокоился лишь когда собачье тявканье стало доноситься уже издалека, с реки.
Он лег на брюхо, глубоко вздохнул, и только с этим вздохом лиса покинуло снедавшее его волнение. О чем он думал и думал ли вообще, трудно сказать. Если и думал, то мысли его были спутаны, как заячьи, лисьи и гусиные следы для собак.
Заяц лежал, по-видимому, где-то недалеко, и собакам только благодаря завыванию ветра удалось настолько приблизиться и к нему, и к лису. Карак, пожалуй, мог бы поймать его, но это стоило большого труда, а лис был так напуган, что и не пытался. Он узнал лающих собак, овчарку и кривоногую дворняжку, помесь матери неизвестной породы с таксой. Эта полутакса отличалась лишь здоровой глоткой; однажды Карак подрался с ней, и она с воем умчалась восвояси -нов последнее время она завела дружбу с овчаркой, и от них теперь приходилось спасаться бегством. Овчарка, эта длинноногая убийца, тощая, кровожадная, бежала молча, и когда дворняжка лаем выгоняла какого-нибудь зверя из лесной чащи, хватала добычу. Она ловила даже самых проворных зайцев.
— Гав-гав, смотри-ка, смотри-ка, гав-гав, кто-то бежит, — доносилось издалека до Карака, но услышал это и Миклош.
— Пошли к берегу, быстро! — заторопил он Янчи.
Из обгоревшего камыша стремглав выскочил заяц и в паническом страхе бросился вниз головой в реку, за ним в трех шагах неслась овчарка, а позади трусила дворняжка.
—Гав-гав, где он, где он? — на бегу, высунув язык, взвизгивал маленький кобель, Миклош поднял ружье.
