поддержать бодрость духа. — Что ж, придется мне, наверное, стать раком, жениться на сеньоре рачихе и обзавестись дюжиной премилых рачат… Но хуже всего не это. Хуже всего, что я перед этим отпраздную труса. Ну и ну, хорош тогда я буду, нечего сказать. Какой позор! Какое отвратительное…»
Внезапно он осекся. И, побледнев от мрачного предчувствия, коснулся рукой волос: да, с волосами творилось что–то неладное. И— о, ярость! о, бешенство! о, собачья доля! — с отчаянием он убедился, что волосы поднимаются вверх. Медленно–медленно… Но неумолимо.
— Осталось полторы минуты, — проревело чудовище. Волосы у Жоана встали дыбом. «А я–то издевался над беднягой Жоаном Трусом, — с искренней жалостью подумал он. — Кто бы мог подумать, что и меня ждет та же участь, что и мои волосы встанут дыбом. По крайней мере, пусть зубы не щелкают, как кастаньеты». Но, увы… И эта беда его не миновала, к величайшей радости великана.
— Ба! Гляди–ка! Гляди! Твои зубки выплясывают трусливую сарабанду, — завопил он в восторге. — До чего же приятная мелодия. Так и подмывает пуститься в пляс. — И любитель танцев стал вальсировать сам с собой, хлопая себя по ляжкам и неуклюже вскидывая ноги. Между тем несчастный Жоан Почти Трус мало–помалу превращался в Жоана Труса. Глаза его округлились от страха, и тоскливый ужас подполз к его сердцу. Скоро, совсем скоро он на коленях будет просить пощады… Какой позор!
— Осталось всего двадцать секунд! — объявил великан, свирепо и радостно потирая руки. — Только двадцать секунд! Но тут произошло нечто невероятное. Жоан Почти Трус вдруг не выдержал. С молящими руками и глазами, готовыми выскочить из орбит, он, отбивая зубами барабанную дробь, испустил долгий и отчаянный вопль, и, уж не знаю какими волшебными путями, его тревожный и далекий призыв дошел до автора— и моя рука тут же запечатлела на бумаге этот сигнал бедствия:
— Помогите мне! На помощь! Сеньор Жозе Гомес Феррейра, спасите меня! Спасите меня, сеньор Жозе Гомес Феррейра! На помощь!
Итак, я, Жозе Гомес Феррейра, родившийся в городе Порто на улице Муз лиценциат прав Лиссабонского университета, поэт, бывший консул, бывший статист кино и т. д. и т. п., должен с грустью отметить, что считаю Жоана Смельчака побежденным с того момента, когда великан с моноклем применил запрещенный прием и рассеял Жоана Труса в воздухе (в том воздухе, скажу в скобках, которым мы дышим издавна, хотя, быть может, яд содержится в нем в меньших дозах). И верный своему долгу беспристрастного летописца, я готов был признать поражение Жоана Смельчака, хотя сердце у меня обливалось кровью, но внезапно и в весьма драматической форме он воззвал ко мне, и его трепещущие руки протянулись к моей чернильнице… Неожиданный призыв о помощи— клянусь, он не входил в мои расчеты — донесся из глубин подсознания; ведь создал я Жоана Смельчака, желая наделить его самым благородным свойством, каким только может гордиться человек, — мужеством! истинным мужеством! бесстрашным сердцем!
Почему бы не признаться, что этот призыв взволновал и растрогал меня до слез?
И я без промедления вступил в битву с Тайными Силами, которые ополчились на Жоана Смельчака, стремясь его унизить. Нет, мои дорогие, на синего рака я согласия не дам. Никоим образом! Я уступчив, я добр, но на это я не согласен!.. Давайте, по крайней мере, обсудим сложившуюся обстановку. И мы стали ее обсуждать. Демократически. Долго (хотя каким–то чудом все это обсуждение вместилось в ничтожную долю секунды). И пришли к единственно возможному выводу (на иные меры я, конечно, никогда бы не согласился): Жоана надо спасти.
И мне осталось лишь придумать любой, пусть самый нелепый способ вызволить героя из зала с глухим окном и стальной дверью.
Что ж, приступим к делу! Простите за отступление, и вернемся к нашему рассказу.
Произошло и в самом деле нечто невероятное. Внезапно Жоану бросились в глаза два малюсеньких желтых пятнышка на одной из стен. Две кнопки? Возможно! Но он в этом и не пытался убедиться. Собрав последние силы, он нажал на эти кнопки без всякой уверенности в успехе, но смутная надежда все же теплилась в его сердце.
И, как мы предвидели, случилось нечто неожиданное. В мраморной стене открылась щель, и Жоан Смельчак выскочил через нее в тот миг, когда великан уже объявил себя победителем: — Готово. Ты…
И тут щель закрылась, и очутившийся в ловушке гигант яростно завопил: — Проклятый! Ты нажал на волшебные кнопки, и теперь я не смогу открыть ни двери, ни окна! Ах, будь моя воля, я бы сварил тебя в котле с кипящим маслом. И вырвал бы тебе глаза, чтобы мои детишки играли ими в камушки! Я бы содрал с тебя живьем кожу и сшил из нее себе перчатки! А из твоих волос сделал бы зубную щетку.
— Как бы не так! — возразил ому Жоан. — Не пройдет и получаса, и я всласть посмеюсь над тобой. Каково будет, когда ты на коленях станешь просить у меня прощения! Какой стыд— великантрусишка! Великан с шевелюрой дыбом!
Чудовище не отвечало; в слепой ярости оно таранило ногами дверь, а Жоан Смельчак, растянувшись на полу, терпеливо ожидал, когда начнется спектакль, в котором главную роль сыграет великан с душой Жоана Труса. Но, не прошло и десяти минут, как мститель с разбитым моноклем, наглотавшись трусливого воздуха, с жалобным ревом изверг из своей утробы слезные мольбы:
— Не обижай меня!.. Я боюсь… Не бейте меня!.. О, мама, родная мама, спрячь меня в своих юбках.
Но, наученный горьким опытом, Жоан Смельчак, опасаясь неожиданного подвоха или коварной ловушки, счел за благо не торопиться. Он выждал еще несколько минут, а затем нажал кнопку— и дверь растворилась.
Бедный великан! Стоя на коленях, съежившись в комок, он молил о пощаде. Руки его дрожали, зубы стучали, точно горох в погремушке, поджилки тряслись, волосы встали дыбом, как будто по ним прошел электрический ток… Из слепого глаза капали слезы.
— Не убивай меня! Спрячь меня от буки, — молил несчастный, и голос его рокотал, как далекий гром.
— Не бойся, я тебя не трону, — успокоил его размягченный Жоан Смельчак. — Говоря откровенно, ты внушаешь мне только жалость и омерзение. Вот тебе, дурак!
Жоан лягнул незадачливого великана и выбрался из ловушки, радуясь, что не поддался чувству мести.
МИР БАСЕН
Заблудившись на ночных тропинках, сонный и усталый, Жоан Смельчак забрался в первую попавшуюся пещеру и тотчас же заснул, как сурок. На рассвете его пробрала дрожь, но не от холода. По всему его телу ползали муравьи, и только чудом он не раздавил их спросонья. Между тем, сотрясая всю пещеру, чей–то хриплый и надсадный бас возгласил:
— Не шевелись! Мы отступаем в полном порядке… Осторожно, не задень нас!
Жоан Смельчак притерпелся к миру волшебных абсурдов, таких же, впрочем, скучных, как и заурядные слезоглотовские нелепицы. Поэтому он ничуть не удивился и готов был даже выразить признательность муравьям — ведь они не съели его заживо, а только попросили не наступать им на мозоли.
— Ни с места! — раздался тот же голос. — Остался только один батальон.
Пока муравьи по двое отходили на исходные позиции, Жоан Смельчак, лежа в пещере, всматривался в полумрак в поисках командира–оратора. И он, наконец разглядел его. Черный муравьище стоял поодаль, перед крохотным микрофоном, и голос его разносился из громкоговорителя.
— Что с тобой? — сказал он, заметив, что юноша чуть сдвинулся с места. — Кто–нибудь из моих солдат тебя потревожил?
— Нет, напротив, твои солдаты очень деликатные. Только они щекочут меня своими сапогами.
И муравьиный вождь и Жоан весело рассмеялись. Но едва замер этот смех, как Жоан сообразил, что с его стороны было бы бестактностью, если бы он не выразил легкое удивление. И он сделал большие глаза:
— Признаться, мне никогда не приходило в голову, что муравьи умеют говорить, а уж тем более перед микрофоном!
— Вот так так! Разве ты не знаешь, что все животные в старину говорили?
— Так это и старину. Но теперь…
— Теперь и правда большинство зверей онемело, подтвердил муравей–оратор. И это не удивительно! Вы, люди, наболтали столько глупостей, столько вздора, что к один прекрасный день животные, не желая с вами связываться, объявили всеобщую забастовку, забастовку молчания, и она длится но сей день…
