приятно, но Боже упаси нас от равенства! Не хочешь же ты быть ровней тому привратнику? — Он помолчал, глядя на стопку с водкой. — Ной не зря должен был взять с собою в ковчег по паре от всех животных, птиц и скота. Потому что каждый вид имеет свое предназначение на земле. Если хоть один исчезнет, творение будет неполным. Так же и с людьми. У каждого из нас свое предназначение, но мы сидим в одном ковчеге. Не стоит больших усилий любезно ответить соседу, когда он с тобой заговорит. Здорово было бы, если бы все мы, такие разные, протянули друг другу руки. Только так и можно пережить потоп.
— У нас это когда-нибудь получится?
Дядюшка Апфелшнитт сощурился.
— Никогда, — сказал он и улыбнулся.
~~~
После визита к дядюшке Апфелшнитту мне всегда было неприятно, спускаясь по лестнице, проходить мимо двери в квартиру родителей. Обычно я старалась незаметно прошмыгнуть мимо, успокаивая себя тем, что слишком занята, чтобы наносить по два визита в день. На этот раз я остановилась и позвонила. Открыла мама.
— Почему бы тебе не отпереть дверь своим ключом? — спросила она.
— Не хочу поставить вас в неудобное положение.
Она усмехнулась:
— В таком случае тебе лучше вовсе не заходить. Всякая минута здесь неудобна с тех пор, как твой отец занялся поисками этих проклятых чемоданов.
— Почему? — спросила я, проходя за нею в гостиную.
— Почему? — Она сердито повернулась ко мне. — А тебе не все равно? Ты живешь для себя, отдельно от нас! Являешься сюда раз в шесть-семь недель. Зачем, кстати? Поглядеть, живем ли мы все еще здесь? Можешь не беспокоиться, если переедем, мы тебя уведомим!
— Но вы ко мне вообще никогда не приходите.
— Ты нас никогда не приглашаешь.
— И правда.
— Да, и ты когда-то упоминала, что у тебя завелись мыши.
— Не у меня, а в соседнем доме. Ко мне забегали несколько раз, проверить, нет ли чего интересного.
— Я ненавижу мышей, даже если они живут в соседнем доме.
Она засуетилась, делая вид, что наводит порядок в комнате, пряча полные слез глаза. Взбила подушку в наволочке собственной работы, подобрала незаметную пушинку с пола, поставила на стол пепельницу. Когда она начала обирать сухие листья с фуксии, я села на диван и спросила:
— Что, есть новости о чемоданах?
Мама стояла, сжимая в руке сухие листья.
— Он говорит, что начал копать. Не знаю где. И не знаю, копает ли сам или кого-то нанял. Я ничего не знаю и ни о чем больше не спрашиваю.
— Что же ты так беспокоишься? Найдет он их или нет, он не может копать до бесконечности. Скоро он снова засядет за шахматы у Берковица.
— Нет, — отвечала она, подумав, — нет. Он так изменился, ожесточился, что ли. Он должен найти эти чемоданы — и точка. Но чем больше прикладывает усилий, тем меньше шанс, что когда-нибудь их найдет.
— По-моему, это вполне реально.
— Да ты точно такая же, как он. Стоит вам что-то вбить себе в голову — вы теряете всякое чувство меры. — Мама ткнула пальцем в сторону стола, словно отец там сидел. — Все эти розыски городских планов, эти расчеты! Теперь он рыщет по дорогам с бумажкой, больше всего похожей на примитивный план из детской книжки о кладоискателях! — Она выглянула через балконную дверь на улицу. — Даже если он их и найдет, ничего хорошего из этого не выйдет. Потому что он все это затеял вовсе не из-за старой скрипки и фотографий. Он думает, чемоданы вернут ему то, что было утрачено. Берлин, юность, родителей, все, что он имел и чем он был. Он ищет вовсе не чемоданы, но то, что пропало из-за этой проклятой войны. Собственно, всех нас. Мы все потерялись. — Она всхлипнула. — О Боже, тридцать градусов жары, и ему все равно, что с ним будет!
Мама стояла спиной ко мне и всхлипывала. Впервые она заговорила со мной о войне. То есть скорее не заговорила, а проговорилась. Я смотрела на ее вздрагивающие плечи и не чувствовала сострадания. Мне была ближе вьетнамская женщина, которую я видела когда-то в телевизионных новостях. Она так убивалась над мертвым ребенком, которого держала на руках, что я удивилась, почему солнце, луна, звезды не остановились от сострадания. Никому не ведомая женщина на другом конце света была мне ближе, чем собственная мать.
Она тронула штору, расправила складку. Обошла по кругу комнату. Вышла на кухню и вернулась через некоторое время с чаем и маковым печеньем.
Мы болтали о какой-то ерунде. Работаю ли я все еще в этой хасидской семье? И какие у меня отметки в университете? И заметила ли я, как похудел Яков Апфелшнитт?
— Я тебе не говорила, что Голдблюмы разошлись?
— В их-то возрасте?
Она кивнула.
— Ты, конечно, знаешь, что он собирал марки?
Конечно, я знала. Он собирал их двадцать пять лет и, как мне кажется, все эти двадцать пять лет ни о чем другом не говорил.
— Они поссорились, не знаю из-за чего. И вечером, вернувшись домой, он обнаружил, что жена исчезла. Но прежде, чем уйти, она наклеила всю его коллекцию на стену. Все марки, одну за другой!
— В их гостиной, на эти чудовищные обои? Это, должно быть, украсило комнату.
— Ты только представь себе. Она, верно, весь день на это убила. Лизнуть и приклеить, лизнуть и приклеить.
— «Мой муш, мой муш, он не хорошо знайт этот искусств!» — воскликнули мы в один голос.
Мы все еще покатывались со смеху, когда на пороге появился отец. Рубашка его была вся измазана в земле и расстегнута. Рукава засучены. На обожженной солнцем, блестящей от пота груди белыми иероглифами выделялись шрамы. Он кивнул через плечо:
— Я не один.
За ним стояли, вежливо улыбаясь, двое полицейских.
— Добрый день, — сказал один. Он взял отца за локоть и помог ему сесть в кресло.
— У вашего мужа не было с собой документов, — сказал второй, виновато глядя на маму.
— Они во внутреннем кармане пиджака, — прошептал отец, не глядя на нее.
Она испуганно выбежала из комнаты и принесла почему-то не документы, но пиджак, словно удостоверяя, что они действительно находятся в указанном кармане. Полицейский мельком проглядел их.
— Нас вызвали, потому что ваш муж выкопал яму на территории, являющейся частной собственностью, — объяснил он. — Владелец этого участка попросил его уйти, но он отказался. Он сказал, что ищет два чемодана. Так что нам пришлось прийти и поговорить с ним.
Полицейский нагнулся к отцу и положил руку ему на плечо.
— Чемоданы времен войны, не так ли? — спросил он громко, словно говорил с глухим.
— Да, это так, — поспешила ответить мама. — Они были зарыты в сорок третьем году, когда там еще стояли дома. Мой муж там прятался.
Полицейский кивнул.
— Ваш муж, наверное, участвовал в Сопротивлении? — Он снова похлопал моего отца по плечу. — Или он еврей?
