смуглые щеки. А сквозь светло-рыжие, редкие волосы Симхи просвечивала кожа на темени, словно он облысел, не успев повзрослеть. Прямые пряди, не желавшие завиваться локонами, уныло висели вдоль веснушчатых щек.
Я полюбила этого малыша с первого дня, когда мать вытащила его из-за серого бархатного кресла, где он прятался. «Это Симха. Вот-вот исполнится четыре, а он все писает в штаны».
Симха действительно не научился еще проситься, но мне нетрудно было менять ему штанишки. Часто мокрой оказывалась даже арбеканфес, рубашка с кисточками по углам, которую мальчики из ортодоксальных семей начинают надевать под одежду, как только выучат первую молитву. Мокрое полотно натирало кожу, но Симха стоически терпел боль, пока я неумело вытирала его. Братцы прозвали его «селедкой в уксусе» — за запах мочи, который невозможно было вывести с одежды.
По дороге в парк я везла коляску с близнецами одной рукою, а Симха шел, вцепившись в другую. Я говорила с ним на идише, другого языка он не понимал. Он редко отвечал мне. И не было случая, чтобы за всю прогулку хоть раз взглянул на меня. Он смотрел прямо перед собой, мирская суета бурлила перед его ярко-голубыми глазами. А он воспринимал события с величавой серьезностью, покачивая тяжелой головкой в традиционной вязаной ермолке.
Но однажды мы дошли до пруда, и восторг взял верх над невозмутимостью. «Уточки», — сказал он с каким-то особенным выражением и выпустил мою руку. Он скакал вдоль кромки воды, словно ничего не весил. Особенно ему нравилось смотреть, как утка ныряет, опрокидываясь вниз головой. Громко хохоча, он показывал на торчавшую из воды гузку, увенчанную загнутыми запятою перышками. Я ставила коляску на тормоз, садилась на свободную скамейку и ждала. В восторге он подбегал и тыкался головою в мои ладони. Он казался мне самым красивым и самым чудесным ребенком на свете. По вечерам, склонясь над книгами в своей комнатенке, я вспоминала о нем. На полях курса метафизического рационализма, чтобы отдохнуть от мыслей о схоластике и картезианстве, я написала ивритские буквы:
~~~
Дядюшка Апфелшнитт был прав. Не больше получаса неспешной ходьбы отделяло меня от дома родителей, но я там не бывала. Особенно страдала мама. «Ты — единственное, что у нас есть», — вздыхала она. Неправда. Кроме меня у нее была целая толпа подружек, постоянно забегавших «попить чайку» и приводивших в отчаяние пенсионера-отца своими идиотскими разговорами.
Мама была дочерью портного. Тем не менее все семеро его детей окончили лучшие европейские школы. Она придавала огромное значение манерам. За завтраком, макая в кофе кусочек черствого хлеба, виновато говорила: «Я знаю, это неприлично, но не могу выбросить хлеб». Я, по ее мнению, слишком быстро говорила, слишком резко жестикулировала, была несдержанной и невоспитанной. «Тише, тише», — просила она, стоило мне раскрыть рот. «Эта, — говорила она отцу, показывая на меня, — сгорит вдвое быстрее остальных!» Однажды ему это надоело. «Может быть, — отвечал он негромко, — зато и света дает вдвое больше!»
Отец был высок и строен. Мама говорила, что узнаёт его в любой толпе по походке. «Он заносит ногу от бедра, — гордо говорила она. — Другие мужчины так не могут, не могут отрываться от земли». Он выглядел совсем молодым. Если он лез зачем-то в карман, я ждала, что оттуда появится веревочка, или дикие каштаны, или значки с портретами футболистов. В тридцатые годы он бежал из Берлина в Брюссель и работал учителем танцев, чтобы оплатить свои занятия математикой. Его специальностью была чечетка. Он даже сыграл в фильме, который снимал бежавший из Германии режиссер. И хотя отец танцевал на заднем плане, в кордебалете, я долго считала, что Фреду Астеру до него далеко.
Мама была намного моложе, они встретились летом 1947 года. Она любила вспоминать об этом. «Было очень тепло. На мне было белое пальто, казавшееся черным от облепивших его весенних мошек. И синяя шляпка-пикколо — не помню, как мне удалось раздобыть такую! Прелестная шляпка, с красными лентами, завязывающимися под подбородком». Отец пригласил ее в ресторан, и они заказали обед из шести блюд, то есть из шести порций сливочного мороженого. Потом он поцеловал ее на глазах у всех, посреди улицы. В этом месте рассказа отец кричал: «Иначе тебя было не разморозить!» Они никогда не говорили о войне. То немногое, что я знаю, рассказал отец. Но он всегда повторял одну и ту же историю.
Прослужив почти две недели у Калманов, я решила наконец навестить родителей. Они жили неподалеку, и я отправилась туда после работы. Час был поздний, но отовсюду слышался стук выбивалок о ковры, сливавшийся в ровный гул, наподобие тамтамов. В преддверии еврейской Пасхи по всей округе распространилась эпидемия великого ритуала очищения. Во время восьмидневного праздника Исхода из Египта запрещено не только есть и пить квасное, но все оно, до мельчайшей пылинки, должно быть загодя удалено из еврейского дома. Целую неделю женщины, в погоне за хлебными крошками, моют и трут, выбивают и метут. В сумерках с балконов темными флагами свешиваются ковры. Мебель покидает привычные места, иногда ее выносят на улицу, словно хозяева, подобно своим предкам, готовятся двинуться вслед за Моисеем в заповеданную страну.
В доме моих родителей тоже ощущалось некоторое возбуждение. Отец писал, сидя за столом. Рядом лежали конверты с наклеенными марками. Он выглядел озабоченным.
Мама болтала о какой-то ерунде. В новом овощном торгуют гнилыми яблоками. Если носить обтягивающие джинсы, можно заболеть раком. Соседка уверена, что встретила меня в парке с коляской, она не могла ошибиться.
— Я испекла пирог по новому рецепту. Раньше я вбивала яйца в тесто целиком, а теперь только желтки. Белки я отделила заранее, взбила как следует и добавила в самый последний момент. Торт получился более воздушный, но боюсь, он немного суховат.
Я нехотя вышла за нею на кухню.
— Попробуй кусочек. — Она притворила дверь и добавила шепотом: — Видала? Переписывается с половиной мира. И ставит на карте крестики!
— Что ж тут странного? — спросила я с полным ртом. — А я рисую уточек в книжке по философии.
— Но тебе не шестьдесят лет. Он слишком стар, чтобы заниматься чепухой. Искать вещи, два полных чемодана, которые он закопал во время войны на другом конце города. Я пытаюсь говорить о чем-то постороннем, но он может думать только об этом. Каждый день уходит куда-то, а вернувшись, садится писать. — Она придвинулась ко мне. — Что ты об этом скажешь?
— Какая разница, что я скажу? Если ему нравится изображать из себя Шерлока Холмса, пусть его.
— Я не о нем. Как тебе кажется, пирог не слишком сухой?
— Нет, очень вкусно.
— Так же вкусно, как раньше?
Я кивнула, но она продолжала сидеть с задумчивым видом.
— Все-таки он должен быть чуть-чуть более влажным, правда? Когда я не отделяла белки, он был вкуснее.
— Тебе лучше знать, — ответила я, чтобы успокоить ее.
Слушая, как волнуется моя мать из-за белков в пироге, невозможно было представить себе, что в моем возрасте ее заставляли впрягаться в груженную яблоками тележку, на манер ослика, и тащить ее за собою через весь Освенцим. И теперешнее ее внимание к мелочам — не попытка ли зачеркнуть прошлое, показать всему миру: да, я позволяю себе заниматься ерундой, ничего дурного со мной не случилось.
Мы вернулись в гостиную. Отец отодвинул письма и стал рассказывать про свои чемоданы. Как он взял их с собою в дом, где прятался всего одну ночь. Как узнал, что на рассвете должен будет перебраться в более безопасное место, далеко за городом. Ехать туда надо было на велосипеде, чемоданы оказались чересчур тяжелыми и могли показаться подозрительными. Он пытался оставить их хозяину дома, но тот
