покажется, уж он постарается. Но кормить-то его надо. Я не могу кости в шерсти продавать, елки-палки… Ну и вот, — продолжал Расселл, — я попал, и он это знает. Я его пытаюсь наружу выманить — не идет. Пришлось чуть ли не насильно из гаража вышвыривать. А потом вовнутрь не затащишь. И рычит на меня все время, по-прежнему. Сволочь — и так всю дорогу до Флориды, мы еще в эту блядскую бурю в Мэриленде попали, у них там баржа в мост врезалась, и нам либо в объезд, либо по тоннелю. Там все так едут. Поэтому Кенни говорит: «Давай в объезд». Я думал, когда на дядю служил, видел дожди. Боже. А собаки все ссут, пердят и срут, все такое, а окна не открыть, но задыхаться тоже ведь не хочется, но и утонуть не в жилу. Жуть, в общем. Я-то думал, на собаках можно легко заработать. Не опасно. Тут-то я был прав. Но не совсем. Знаешь, сколько мне за эту черную заразу дали, я-то рассчитывал на двадцать миллионов долларов или типа того? Семьдесят пять баксов я за него получил, и это, считай, еще повезло. Чувак, которому мы их продали, — он же их просто скупает, да? Он только — ну, просто следит за ними. Чувак такой, на нем вообще никакого мяса. Не разговаривает. Приезжаем туда, а у него там вся такая разъебанная старая ферма, рядом с Кокоа-Бич. Мы там с полчаса пробыли, опять дышать можно, лет десять до него добирались с этим выводком, и тут я замечаю — разговаривает-то у него только жена. «Вот этот, — говорит, — похоже, на него наехали». У нее рот не закрывается, а у него не открывается. «Болеет он, что ли? Нам тут больных собак не надо, мистер. Больше двадцати долларов за него не дам…» Ну, я ей и говорю, — продолжал Расселл, — она сказала, что за черного мне полета дубов отстегнет. «Смотрите, у него бумаги, это ценная собака. Настоящий пес. Отличный. Полста — мало…» «Никаких бумаг у него сегодня нету, мистер», — она мне сообщает, — сказал Расселл. — «Мало ли у меня собак — мне их толкнуть кому-нибудь надо, вот и все, а это значит, что мне его кормить, приглядывать за ним все время, пока не найду покупателя, а это будет долго. Не хочу я этого пса. Совсем его мне не надо. Хотите — с собой назад забирайте. Потому что так вам и придется, коли вас цена не устраивает. А я заманаюсь его продавать. Злобный он какой-то, другие тоже сразу по морде увидят…» А мужик по-прежнему ничего не говорит, — продолжал Расселл. — Ну, тут она меня, конечно, подловила. Потому что никуда я этого пса с собой больше брать не буду. Я с ним распрощаться хочу навсегда и больше никогда его не видеть. Всю дорогу до Флориды эта сволочь с моего затылка глаз не спускала — сожрет, чуть дай повод. Тетка права. Злобная это тварь. Только тогда он злобным совсем не казался. Чувак его усадил, пес ему лапу подает, а чувак ему за ушами чешет, и сволочь эта, блядь, ему улыбается. Думает, опять домой попала к тому тупому ублюдку, который его купил медальки свои охранять. Собака тогда, чувак встал, и пес тоже встает, лапы свои кладет чуваку на плечи и давай морду ему лизать. «Смотрите, дамочка, — говорю я, — это, по-вашему, злая собака? Думаете, кто-нибудь ее примет за злую собаку? Вы им вот это покажите только». — «Мистер, — отвечает она, — это не пес, это он такой. Все собаки с ним такие. Все, что к нам только приезжают. Поэтому он с собаками возится, а я дела веду Полтинник…» Тут чувак просыпается или как-то, — продолжал Расселл. — Смотрит на нас. Овчарка его взасос просто. Наконец чувак собакин язык изо рта вытолкнул. «Дай ему семьдесят пять, Имельда», — говорит… «Семьдесят пять», — говорит она, — сказал Расселл. — «Так, — говорит, и как будто на каждое слово ей часа три надо, — а кто тут у нас цены назначает, или вы со мной торговаться будете всякий раз, когда он решит, что ему какой-то песик понравился? Потому что если так, то проваливайте прямо сейчас и всю остальную свору с собой забирайте». Я вот только чего пожалел, — сказал Расселл. — Жалко, что эта тетка с моей мамочкой незнакома. Они бы с ней заебись поладили.
— Но свалили вы оттуда нормально, — сказал Фрэнки.
— Ну, — кивнул Расселл. — Доехали с Кенни до Орландо, сожгли машину эту блядскую. Кенни, блядь, чуть с собой не покончил. Заехал в такую апельсиновую рощу, да? Свернул с грунтовки, там такой проселок типа был. В общем, за рулем был Кенни. Выходит, сует тряпку в бензобак, кончик свешивает, чтоб все пропиталось, потом вытаскивает, расстилает на крыле и поджигает. Ебаная эта колымага возьми и сразу взорвись. А он-то сцепление не выключил, понимаешь? Его на жопу-то и сшибло — она на заднем ходу была. Ухорез, бля. Встает. «Ладно, — говорит, — это я вторую работу так проебал. Надо еще раз, только теперь я найду чувака, который соображает». А у самого, у Кенни-то — ни бровей, елки-палки, да и волос на голове немного осталось.
— А тачка что, — спросил Фрэнки, — в розыске?
— Не-а, — ответил Расселл. — Это Кенни тачка была. Только нахуй такая лайба, если в ней больше двух дней собаки тусили? Нахуй низачем. Это как в хезнике ездить. В общем, у Кенни она на сестру записана, она легавым позвонила в тот день, когда мы доехать должны были, сказала, что угнали. А оттуда мы выехали в среду. Видал бы ты этих гондонов, когда они тебя в аэропорту шмонают, когда они нас с Кенни увидали. Думал, у них шнифты повылазят. Через воротца четыре раза нас ходить заставили. А потом один там был, не знаю, новенький или что, там ему нас обхлопывать пришлось. Ему потом, наверно, отгул до вечера дали. «Вы нас в самолет-то пустите, в конце концов, — сказал им Кенни, — правда?» Они на него смотрят. «Мистер, — один отвечает, — если на вас нет оружия, можете лететь. Только в багажном отсеке, будь на то моя воля». С нами рядом никто не садился. Мы в самом конце летели, так там одна стюардесса была, как подойдет к нам, так пялится так, точно никогда ничего подобного не видела. «Вы до самого Бостона летите? — спрашивает. — В Вашингтоне выйти не хотите, нет?» Кенни попался. «А в Вашингтоне останавливается? — спрашивает. — Я в Вашингтоне не был ни разу». А мы там нигде не садились, понимаешь. «Нет, — отвечает она, — но если решите выходить, я повлияю на капитана как смогу, он против не будет, я уверена». А чувак с автобуса из Нью-Йорка, — продолжал Расселл, — я оттуда на автобусе приехал, да? Чтоб не шмонали с таким грузом. Так я думал, он меня на крыше повезет. Я, блядь, просто рухнул, когда туда сел, ох, блин. Никогда в жизни так не уставал.
— Херово ты выглядишь, это да, — сказал Фрэнки.
— Ну, — кивнул Расселл. — А самая хуйня, что я неделю где-то на ногах, понимаешь? А вчера ночью там мне вообще спать нельзя было, только пришлось, иначе я бы взял и свалился. Надо шевелиться, пока не закончу. Я думал, утром чувака увижу с другой дрянью, но поднять его не смог.
— А дрянь не скинул? — поинтересовался Фрэнки.
— Скинул… — промолвил Расселл. — Скинешь ее, как же. Я еще не нарыл. Не могу, наверно, не смогу толкнуть до вечера сегодня, в общем, когда с ним увижусь и все дела. Я знаю где. Могу достать, а с собой у меня нету.
— На автостанции, — сказал Фрэнки.
— Нафиг, — ответил Расселл. — Я знаю где.
— Ты просто мудило, — сказал Фрэнки. — Ты знаешь, что ты мудило? Ты чем, бля, рискуешь, они ж забудут, что сажают тебя за эту дрянь, когда заметут. Тебя посадят за то, что ты ебанутый на всю голову.
— Ты про это мне начирикаешь, когда я драхмы сращу, — сказал Расселл.
— Расс, — сказал Фрэнки, — тут весь город пересох, он так уже недели три-четыре. По аптекам больше народу с пушками бегает, чем раньше. Голдфингера замели, и дело с концом. На этой неделе свинтили трех чуваков с вагонами дури, елки-палки. Как только слух пойдет, что у кого-то что-то есть, у всех же крыши посносит. В этом городе больше мелодии, чем в ФБР, елки-палки. Сбрасывай, Расс. Пусть кто- нибудь другой стольник мотает, пусть его лучше метут.
— Пока не сращу, нет, — ответил Расселл. — Слушай, я влез в это, тут больше двенадцати кусков, да? Я чуваку выставляю, быстро, и если не сращу, что мне будет? Мне будет, даже с тем, как оно сейчас все, не больше пятнадцати-шестнадцати. Я это подымаю на ступеньку выше, я могу срастить на целую ступеньку выше с тем, что мне перепадает, толкну двум чувакам и получу двадцать пять.
— Глупо, — сказал Фрэнки. — Пиздец глупо. Это штука долларов за год.
— Слушай, — сказал Расселл. — Мне такого не надо, дебилом выставляться. Сам же знаешь, вы с Хорьком. Хорек-то знает, по крайней мере. Может, ты по-прежнему думаешь, мы умно поступили, когда сделали. Ты такой же тупой, как я. Ты просто приходишь такой и по шерстке мне, а я на любую хуйню иду, чтоб ты ни придумал. А фигня вся в том, что ты и я — мы с тобой разные. Когда тут все кончится, я в завяз, хватит хуйней ради ребят маяться. Я, может, хуйней за себя маяться буду, и если меня потом повяжут — ладно, по крайней мере я это за себя. А это в том смысле, что все форцы, блядь, мне останутся. И Хорьку нихуя больше не надо давать за то, что он такой умный и видит, какой я дебил.
— Красиво срослось, — сказал Фрэнки.
— Ну да, — кивнул Расселл. — Заебись тортик. Нас, конечно, заказали и все такое, но срослось красиво. У нас с тобой к тому же разные представления о красоте.
