— Ты что за хуету понес? — спросил Фрэнки.
— Ты, — ответил Расселл, — я и Хорек. Нас заказали. Я тут слишком долго уже тусуюсь, чего дальше делать не намерен — тогда я буду такой же жмур, как и вы, ребята. Я лучше поеду в Монреаль. Там у меня один чувак знакомый кое-что мутит, вот туда-то я и двину. И я тебе вот еще что скажу: если б никто там ничего не мутил, я все равно бы двинул.
— Зачем? — спросил Фрэнки.
— Хватит хуеплетить, — ответил Расселл. — Из-за катрана Трэттменова. Что, блядь, с тобой такое, нахуй?
— Что, блядь, с
— Фрэнк, — сказал Расселл. — Я умею складывать и вычитать. Заказ должен быть. Наверняка есть.
— Никто не знает, что это мы, — сказал Фрэнки.
— По-моему, знают, — сказал Расселл.
— Они ж купились, — сказал Фрэнки.
— Это неплохо, — сказал Расселл. — Валяй, верь дальше. Тебе спокойнее будет, когда чувак навалится. Кто всю работу делает? Ему повесишь, когда вы с ним увидитесь, извините, мол, я не дождался. Передашь от меня ему, что я… в общем скажешь, я опять забрился на службу, мне там больше нравилось, когда можно в ответ, по крайней мере, пульнуть, если они в первый раз промазали.
— Расселл, — сказал Фрэнки, — Трэттмен практически сдох. Его отмудохали за всю хуйню. Ты что, не знал, хочешь сказать?
— Блядь, — ответил Расселл. — Знал, конечно. Мне Кенни сказал.
— Кенни, — повторил Фрэнки. — Это мы про Кенни Гилла говорим, так?
— Ну, — кивнул Расселл. — Кенни мне и рассказывал, ну, он только по имени чувака не называл, но точно Трэттмен. Мы там терки терли, у нас в машине невъебенная собачья свора, времени хоть залейся, на улице дождь идет и все дела, я ему говорю: «Знаешь, а ведь хуйня это. Это, блядь, очень говенный способ пару дубов срастить. Я думал, легко будет, а оно хуйня». — «Ну, — он мне отвечает, как мы с ним разговорились, — делать-то вообще мало что остается». И давай мне рассказывать, есть, дескать, мужик, где-то мельницу держит, Кенни даже не знает, кто это.
— Хуйню затирает, — сказал Фрэнки.
— Не затирает, — ответил Расселл. — Он точно имени не знал.
— Кенни Гилл работает на Диллона, — сказал Фрэнки.
— И, блядь, что? — спросил Расселл.
— Кенни знает только то, что ему Диллон говорит, — сказал Фрэнки. — Сам он до того тупой, что нихера не соображает. Если Кенни знает чувака, который держит мельницу, Диллон его тоже знает, и Кенни про него сказал не просто так. Никто ничего не говорит никогда Кенни, если не надо, чтоб он для них что-нибудь сделал.
— Сказали, — сказал Расселл, — он сам говорил. Сказал, есть чувак, он двух других чуваков знает, они с братом ходили разбираться с чуваком, который держит мельницу. Наверняка с Трэттменом. Потому что чувак собственный катран дернул, его поучить для разнообразия надо. А эти ребята, Кенни их знает, только и всего, и они у него спросили, не хочет ли он с ними сходить, они ему какой-то фанеры дадут, но он сказал, что поедет со мной и собаками, поэтому не может. Вот и все. «Не в струю мне, — говорил он. — Ничего не даст, а дело опасное. Спорим, чуваки не больше двухсот за это срастили, а глянь, сколько риска, а? И что на сотню можно сделать? Нихуя». Больше ничего не говорил.
— Ну, — сказал Фрэнки. — А ты что сказал, если вдруг у Диллона всей картины раньше не было?
— Нихера не сказал, — сказал Расселл.
— Хуй ты конский, — сказал Фрэнки.
— Я нихуя, блядь, не говорил, — сказал Расселл. — Чувак мне рассказал. Я послушал. Он ни разу даже, я вообще не, если б уже чего-то не знал, я б даже не понял, что это Трэттмен. Думаешь, я что-то стану, чувак мне расскажет, отпиздили чувака, который уже разок такое делал, и они про это знают? Просто побили, ага? И больше ничего с ним не делали? Не, я ничего не сказал. Бля, да я только о том и думал, чтоб не спизднуть ненароком да побыстрей свалить оттуда, пока не поняли, что я вернулся.
— Лучше б не возвращался, — сказал Фрэнки. — Джон из-за такого разозлится.
— Ой, — сказал Расселл, — подумаешь, блядь. Я Хорька разозлил. Наверно, спать пойду, нахуй, без ужина. Ну его в пизду.
10
— Думаешь, он, — сказал Амато.
— Джон, — ответил Фрэнки, — я
— Да и он, — сказал Амато.
— В Монреале — нет, — сказал Фрэнки. — В Монреале он чище некуда.
— И в Монреале ребята есть, знаешь, — сказал Амато.
— Знаю, — ответил Фрэнки. — И ты знаешь. А он явно нет. Тут без разницы. Он так думает. Он думает, мы тут в говне, а доказательство тут то, что он так думает и про себя, а думает он так, потому что базар не фильтровал с чуваком, который работает на Диллона. Должно быть, Кенни что-то сказал в конце концов, от чего он настропалился. Вот все почему.
— Ты его привел, — сказал Амато. — Я тебя про него спрашивал всякое, ты ж помнишь. И ты сказал, что он порядочный. Помнишь такое?
— Я ошибся, — сказал Фрэнки. — Откуда я, нахуй, знал, что так будет? Он и раньше был мистер Тугожопый, чувака вообще ничего не пронимало, не колется, и все тут. Я думал, он все сделает, и ага на этом. Я ж не думал, что он колоться пойдет к Кенни Гиллу.
— Ты мне раньше много срани заправлял про Доктора, — сказал Амато. — Он целиком на мне был.
— Ты и ошибся, — сказал Фрэнки. — И за твою ошибку я срок мотал. А теперь я хочу чего — я не хочу за свою ошибку дуба дать. Я тебе так скажу — перетрем и загладим? Вали на меня все говно, что захочешь. Я знаю. Не знал я только, что он язык распустит, но я его привел, и он распустил. Ладно, что теперь делать будем? Я не знал, что он полезет в великие комбинаторы. «Не могу я время тратить, я за сто штук у этого парня мельницу дерну». Я думал, он умный. А теперь вижу — нет, сраку свою спасать теперь будет, а говно в нас полетит. Ну его нахуй.
— Ты уверен насчет этого щегла Гилла, — сказал Амато.
— Я насчет него увереннее, чем про господа бога, блядь, — ответил Фрэнки. — В зоопарк ходил когда-нибудь, обезьян там видел? Это вот и есть Кенни. Вылитая, блядь, обезьяна, ноги колесом, да и короткие они у него притом. И туша здоровенная, а когда ходит — ходит, как, блядь, гиббон. Руки практически по земле волочатся на ходу. На него поглядеть, так кто-то его освежевал, в штаны влатал и отнял, блядь, дубину. И тупой он. Все-то знает, знает, как и что, потому что ему рассказали, а он слушал, и чувак говорил очень медленно, к тому же с расстановкой и громко. Слушать Кенни умеет. А так вообще дерево. О беседе у него такое вот представление — он слушает, а задаст вопрос кто-нибудь, он такой: ым, ым, ым. Вот тогда ему хорошо. А когда ему не очень, он ничего не говорит. Спросишь у него что-нибудь, он сидит и пялится на тебя, обдумывает. Пытается об этом думать. У него не очень получается, и он не быстрый. Есть лишний час — он дотумкает. Так вот у него и выходит. А потом, может, что и скажет. Обычно — то же самое, что ты ему говорил. Он всегда с тобой соглашается. В общем и целом, Кенни знает, наверно, всего две вещи. Нароешь одну — можно с ним разговаривать. А иначе нет. Еще он сопит. Сопеть он отлично умеет.
