как совсем недавно. Бросалось в глаза, что почти все матросы и солдаты были без погон. Многие из них демонстративно не приветствовали начальство, а последнее делало вид, что не замечает этого.
Мы с Андреем также находились в этом пестром потоке. Затем он попрощался и пошел в свой полк. Я продолжал путь один. На одной из улиц увидел большую колонну вооруженных матросов. Быстрым шагом они направлялись к пристани. В первом ряду шагал рослый молодец, лицо которого мне показалось знакомым. Это был Головач, служивший прежде на «Павле I». Он тоже узнал меня и выбежал из строя. Я поинтересовался, куда спешит отряд.
— Понимаешь, какое дело, — торопливо заговорил он, — поступили сведения, что на Кронштадт из Питера движется пулеметный полк усмирять нас... Надо успеть занять позиции.
— Не может того быть, — усомнился я, — пулеметный полк перешел на сторону революции и вряд ли пойдет против матросов. Это провокация какая-то.
— Да и мне так кажется, — обрадовался Головач, — но кто его знает... надо идти. Приходи вечером в экипаж, поговорим...
[56]
И он помчался вслед за ушедшей вперед колонной. Провожая его взглядом, я вспомнил, как мичман Батогов бил Головача по лицу. Попробовал бы теперь он сделать это! А может быть, уже и в живых нет того мичмана?
О том, что делается в Гельсингфорсе, я мог только догадываться. Не была еще ясна мне и обстановка в Кронштадте. Надо было скорее разыскать кого-либо из товарищей. Где находятся Сладков и Ульянцев, я не знал и ничего о них не слышал с того самого дня, когда мы расстались в здании суда после оглашения приговора. Филимонов и Кузнецов-Ломакин, видимо, на фронте. Оставалась надежда найти Зайцева, и я отправился в службу связи на Петровскую улицу.
К счастью, Владимир Михайлович был на месте. Он выглядел усталым, но был весел и оживлен. От него я узнал подробности о революционных событиях в Кронштадте.
Весть о том, что в Петрограде начались рабочие волнения, сюда долетела очень быстро. Об этом говорили в домах и на улице, на кораблях и в казармах. Командование гарнизона почувствовало, что в воздухе запахло грозой, и попыталось как-то изолировать личный состав. Оно запретило увольнение матросов и солдат в город, постаралось закрыть все каналы информации о том, что творится в столице, держало нижние чины в полном неведении о происходящем.
Однако сведения из Петрограда все равно просачивались в крепость. Их приносили рабочие Пароходного завода, передавали матросы службы связи, дежурившие у телефонов и телеграфных аппаратов. Руководители подпольных групп были предупреждены о том, что надо быть готовыми к возможному выступлению.
Утром 28 февраля комендант крепости адмирал Курош, получивший сообщение, что в столице создан Совет рабочих и солдатских депутатов, собрал на совещание офицеров. Он поинтересовался, можно ли использовать кронштадтский гарнизон для подавления восстания в Петрограде. Собравшиеся в один голос заявили, что матросы и солдаты не станут стрелять в рабочих. Военный губернатор Кронштадта адмирал Вирен мобилизовал полицию и приказал ей расставить на чердаках домов пулеметы.
Не сидели сложа руки и военные партийные организации. Они готовили людей к вооруженному выступлению, договорились о сроке — в ночь на 1 марта.
Первым поднялся учебно-минный отряд. Захватив винтовки, матросы вырвались на улицу, где встретились с сол-
[57]
датами 3-го Кронштадтского крепостного полка. Вместе подошли к воротам 1-го Балтийского экипажа и дружным напором сорвали их с петель. К восставшим сразу же присоединились моряки переходящей роты — той самой, где были собраны наиболее «неблагонадежные» нижние чины. Их примеру последовал и весь экипаж. Офицеры были немедленно арестованы.
Восстание быстро охватило весь Кронштадт. Полицейские и жандармы попрятались. Часть офицеров — наиболее ненавистных и оказавших сопротивление — была перебита. Некоторые командиры перешли на сторону революции. Поздно ночью матросы выволокли из дома насмерть перепуганного Вирена. Его отвели на Якорную площадь, где собрались тысячи людей. Некоторые предлагали судить его. Но ненависть к жестокому адмиралу была слишком велика. Народ требовал: «Смерть тирану!» Вирена тут же застрелили, труп сбросили в овраг.
К утру 1 марта весь Кронштадт был в руках восставших. Лишь группа городовых, засевших в полицейском участке, еще отстреливалась. Артиллеристы подтащили трехдюймовую пушку и ударили по ним прямой наводкой.
На общекронштадтском митинге, состоявшемся на Якорной площади, избрали новый орган власти. Он был назван Комитетом общественного движения. Его председателем стал студент Ханох.
Рассказав мне об этом, Зайцев добавил:
— Комитет у нас получился явно неудачный — ни рыба ни мясо. Авторитет не тот. К тому же вслед за Временным правительством он ухватился за лозунг: «Война до победного конца!» С этим солдаты и матросы никак не согласны. Будем создавать свой Кронштадтский Совет по примеру рабочих и солдат Петрограда.
Зайцев предложил мне остаться в Кронштадте, войти в местную организацию большевиков. Я отказался — мечтал скорее попасть на свой корабль. Тогда Владимир Михайлович посоветовал разыскать матросов, списанных с «Павла I» за политическую неблагонадежность, и группой двигаться в Гельсингфорс. Предложение было разумным, и я ухватился за него. Пошел по всем военно-морским частям. После двухдневных поисков нашел человек двенадцать. Все они охотно согласились вернуться на линкор, который в Гельсингфорсе первым поднял флаг восстания.
Нам нужны были проездные документы. А мне к тому же еще и какая-нибудь бумажка, удостоверяющая мою личность. В это время в Кронштадте кроме Совета рабочих де-
[58]
путатов был уже и Совет военных депутатов (потом они объединились). В него я и направился.
В здании, где он размещался, царила сутолока. Матросы и солдаты шли сюда по самым разным поводам. Были и просто любопытные. Найти в этой неразберихе нужное лицо казалось невозможным, тем более что четкого распределения обязанностей среди депутатов еще не было. Лишь после долгого блуждания по комнатам мне удалось напасть на члена исполкома, занимавшегося оформлением всякого рода документов. Он был в офицерской форме, но без погон. Выслушав меня, исполкомовец задумался, потом спросил:
— А позвольте узнать, по делу какой партийной организации вы привлекались охранкой?
— По делу Главного судового коллектива большевиков.
— Так-так, — протянул он, — допустим, что так... Ну, а чем же вы можете доказать, что вы и есть то лицо, за которое себя выдаете? Хоть что-нибудь подтверждающее, что вы действительно матрос с линейного корабля «Император Павел I», у вас сохранилось?
— Нет. Но в Кронштадте меня знают. Например, в Первом Балтийском экипаже, да и в военно-морской тюрьме найдутся документы обо мне...
Офицер пожал плечами, заметив, что в тюрьму он не побежит. От него я вышел обескураженным. Нагруженный в невеселые мысли, не обратил внимания на человека, шедшего по коридору. Но он: сам кинулся ко мне. Это был Иван Давыдович Сладков — осунувшийся, бледный, но жизнерадостный. Царская каторга изменила его только внешне. Он отвел меня в спокойный уголок и первым делом спросил, почему я в штатском. Узнав о моих приключениях, Сладков покачал головой:
— Досталось, однако...
— Мне что, — возразил я, — вот ты на каторге хлебнул так хлебнул, наверно.
— Было, — согласился Сладков, — но теперь все позади. И тебе пора опять в матросскую робу влезать. Или решил — на гражданке лучше?
Я рассказал о положении с документами. Иван Давыдович пообещал помочь. Однако и его
